– Все это, мэтр, мне хорошо известно…
– Тогда на этом и покончим и перейдем опять на несколько минут к России, где влияние нашей прессы было прямо чудотворным и принесло нам неисчислимые и драгоценнейшие плоды. Ведь в продолжение немногих десятилетий и особенно после 1905-го года, о, благословенное время!, когда были дарованы свободы слова, печати, собраний мы совершенно и безраздельно овладели русскими умами. Все старые фрондировавшие либералы, радикалы, новорожденные кадеты, либеральные националисты и, конечно, социалисты всех подразделений и оттенков пошли гуртом, поголовно в нашу лавочку и кем, и чем, в конце концов, они являлись? Водовозами, добровольными, добросовестными и даже восторженными водовозами, усердно лившими воду на нашу еврейскую мельницу. Мы обезбожили и сделали антигосударственной почти сплошь всю русскую интеллигенцию и настолько затравили, засмеяли и заплевали и без того слабо проявлявшийся русский национализм, что сами русские стыдились его, а большинство из них считали для себя позором и оскорблением, если их называли националистами. Это было ругательное слово. "Отсталый", невежда, глупец, зубр – вот их презрительные клички. От таких людей шарахались в стороны, отплевывались. На них при жизни ставили крест. Им в своем собственном отечестве не к чему было приложить своих рук. На службе им не давали ходу. Все и все были против них. Даже само правительство царя стеснялось быть строго национальным. Это считалось шовинизмом дурного тона. Вот как мы их через нашу печать "обработали". Чиновники от высших и до низших, многие из духовенства и очень значительная часть образованного офицерства из кожи лезли демонстрировать свой либерализм, кадетизм, "передовитость", а под сурдинку и республиканизм… И все для того, чтобы не заподозрили их в "мракобесии", невежестве и "отсталости"…
– Были между ними и ярые социалисты… – дополнил Липман.
– А во что же мы превратили изящную русскую словесность, подарившую миру, надо сознаться, величайших, несравненных мастеров слова: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, двух графов Толстых, Тютчева, Достоевского и целый еще сонм звезд первой величины, излучавших всегда прекрасный и благородный свет. Мы воспитали и на свой лад обработали огромные своры бездарнейших, безграмотных, циничных и гнусных писак и поэтиков, Блока возвели в невиданные гении, Андреева провозгласили сверхгением, а босяка Горького немеркнущим солнцем на вечном небосклоне. А эти русские ротозеи, в невинности сердца своего, с простодушием их национального героя Иванушки-дурачка поверили нам, думали… думали, что и мы всерьез… Ха-ха-ха-ха!
На этот раз Дикис хохотал настолько заразительно, что не удержался от смеха и Липман.
– Теперь слушайте дальше, – со слезами на глазах и с лицом, раздувшимся от смеха, продолжал мэтр. – Ведь вы не станете же отрицать, что русский литературный Олимп мы превратили в грязный, вонючий свинарник, заставив всякого возведенного нами на него "олимпийца" хрюкать и гадить, как ему вздумается, т.е. по-свински, не позволив только одного малюсенького: следовать по стопам своих благородных великанов слова. И вот наши излюбленные и вышколенные нами избранники – "корифеи" от литературы и особенно избранницы, из которых одни уже умерли, другие еще и поныне благополучно подвизаются, в бегах обретаясь, надо отдать им полную справедливость, поусердствовали на славу и на совесть… ха-ха-ха… Ну, довольно шуток, право… о-охх… Ну, а теперь без шутки надо же сознаться, что среди современных русских писателей не мало Божией милостью талантов…
– Несомненно. Целый букет… всерьез согласился Липман.
– Не будем говорить, что такое талант вообще, а скажем только о художественно-литературном в частности. Такой талант – оружие ужасной силы, иногда всепокоряющее. Если живопись действует на зрительный аппарат, музыка на слух, через что восприятия передаются потом уму и сердцу, что сильное художественно-литературное слово, как быка за рога, сразу берет и держит в своей власти всего человека. Если против какой-нибудь даже талантливейшей публицистической статьи, философского или богословского трактата можно еще спорить, можно еще не соглашаться с положениями и выводами авторов и даже опровергать их, то получается нечто совершенно иное от художественно-литературного изображения. Почему? Потому что оно действует не только на один ум, но и на чувство, и на воображение, и даже на нервы. Оно целиком берет всего человека и подавляет его. Против мастерски обрисованных образов и картин спорить невозможно. Их только воспринимаешь. Они как бы впитываются в твою плоть и кровь, присасываются к тебе, как пиявки и ты носишь их в самом себе, как что-то живое, в действительности существующее. Как пример, вот вам Толстой. На нашей с вами памяти весь культурный мир жил под обаянием и гипнозом его гигантского дарования. Каждое его слово ловилось на лету; его проповеди проводились в жизнь. Влияние его на человечество было неотразимым. Разве не так, Липман?
– Так.
– В силу этих исключительных свойств литературно-художественных изображений, талант, направленный на доброе, возвышенное и правдивое, незаметно и нечувствительно плодит в обществе бесконечное количество добра и сильнее иных религиозных проповедей восстанавливает пошатнувшиеся моральные основы, тот же талант, изображающий злое, лживое и развратное, растлевает общественную среду, сея вокруг, себя зло, преступность и порок. Ведь не надо забывать, Липман, что люди в высокой степени наделены обезьяньим свойством подражательности. Сколько в старые времена в российских дворянских кругах было онегинствующих и печоринствующих. Кто их вызвал к жизни? Первых Пушкин, вторых – Лермонтов своими поразительными гениями. На наших глазах под влиянием криминальных романов Конан-Дойля, сколько развелось доморощенных Шерлок-Холмсов. А как увлекались босячеством, когда "великий" Максим в зените своей славы так размашисто и красочно разрисовывал своих героев дна. С другой стороны, надо помнить, что, погрузившись с головой в грязь, нельзя вылезти из нее не замаранным. Эти простые истины мы, умные евреи, давно знаем и для наших целей взяли на наше воспитание и на нашу службу русских писателей. И "корифеи" не ударили себя лицом в грязь и не обманули наших ожиданий. Они купали в помоях своих читателей. Не так ли, Липман?
– Что же? Они нанялись и "честно" несли свою службу…
– А мы добились самых блестящих результатов. "Олимпийцы" наши настолько поусердствовали, что не оставили в сердцах и душах своих сородичей ни одного даже самого малюсенького уголочка, сплошь не заплеванного и не обгаженного ими. Все свои таланты они устремляли не только на оклеветание, на унижение и на, заушение русской государственности и церкви с ее священнослужителями, но и на опозоривание и злобное осмеяние всего русского быта, русского человека, на развращение русской женщины и на развал семьи. Теперь мы можем гордиться, что во всем покорная нашим тайным директивам, вся современная русская литература прошла под знаком пошлейшего цинизма и сверх-безстыдства, что и требовалось доказать. И как хорошо доказано! Не правда ли? Ха-ха! "Корифеи" наши пользовались тем большей славой и зарабатывали тем большие гонорары, чем гнуснее и грязнее они писали. Наши труды не пропали даром. Посев дал обильный урожай. В "изящной" литературе, как залетные гости или как световые зайчики, сперва только мелькали и все чаще и чаше, а потом получили все права гражданства такие "выразительные" словечки и такие "поучительные", "высоко-реалистические" и натуралистические сценки и картинки, от которых у российских благодарных читателей по губам слюнки текли, но которых не пропустила бы ни одна самая снисходительная цензура.
– Самым вожделенным стремлением чуть ли не каждого из "корифеев" было придумывание наиболее греховных, соблазнительных, а часто просто мерзких сцен и смрадных словечек, дабы, во что бы то ни стало, перещеголять, как говорится, "переплюнуть" своих собратьев по перу. Вот во что мы обратили возвышенную кафедру жрецов чистого искусства, как Пушкин, Гоголь и другие гиганты слова.
– В заборную литературу, как кто-то из русских довольно метко выразился…, – с ехидной усмешкой заметил Липман.
– Истина. Ведь в конце-то концов, никто другой, а главным образом русская журналистика и, особенно, беллетристика внушила русскому интеллигенту ненависть и презрение ко всему своему родному, отечественному, отвращение к России и даже к самому себе. И ему, сбитому с толку, оплеванному и в своих собственных глазах униженному, до маниакальной страсти захотелось перестроить собственное государство. Мы этого и добивались, к этому всеми нашими силами и средствами вели. Сделать этого сам он не сумел. Но по нашему великодушию и по нашей жертвенной еврейской природе мы без его зова пришли к нему на помощь, осчастливили его, дали ему так долгожданную им радикальную перестройку. Теперь пусть нам кланяется в ножки и нас благодарит. Не так ли, Липман? Ха-ха-ха!