Ирония судьбы: человечество вымерло почти полностью, но все равно выходит, что осталось слишком много народу. Слишком много, чтобы поддерживать существование всех и каждого в Эдеме тысячу лет подряд… Ничего не оставалось Экопану, кроме как вычислить идеальный размер жизнеспособной в таких условиях популяции, то есть точное число особей, необходимое для поддержания вида на тот момент, когда он сможет выйти за пределы Эдема. До тех же пор надо постепенно снижать это число.
Поэтому Экопан, в великой мудрости своей, постановил: на одну семью, на одну пару разнополых лиц детородного возраста – только один ребенок, пока объем популяции не совпадет с идеальным. Стоит нам нарушить данный закон, размножиться хоть немного сверх нормы – и средства к существованию иссякнут, а жалкие остатки рода человеческого исчезнут, теперь уже бесповоротно, навсегда.
Какой-нибудь более трезвомыслящий искусственный интеллект, вероятно, предпочел бы отбраковать лишнее население с самого начала, а потом – удобства ради – поддерживать уже полученное безупречное количество особей. Но я уже говорила: Экопан нас любит, как родная мать. Он решил спасать нас со всем возможным милосердием и гуманностью.
Так что все мы, вторые дети в семьях (если только такие, кроме меня, еще есть), – просто чудовища, ставящие собственный биовид под угрозу самим фактом своего существования. При одной мысли об этом я испытываю острое чувство вины. Ведь я ем, дышу воздухом, оставляю после себя отходы, и всем этим, выходит, слегка подталкиваю Эдем к краю бездны.
Я тут лишняя.
А все же я рада, что живу. И намерена цепляться за эту жизнь всеми силами своего эгоизма. Пусть Экопан или кто-то еще только попробует отнять ее у меня.
Только теперь я начинаю осознавать всю глубину последствий моего пребывания в этом мире. Мама берет меня за руку и мягко усаживает на диван. Ее прикосновение успокаивает. Помню, когда я была еще совсем маленькой и заболевала, лечил меня, конечно, отец, но лучше мне всегда становилось именно в мамином присутствии.
Тепло ее ладоней, свет любви, доброты в глазах оказывались сильнее всякого лекарства.
И теперь в моей душе воет сирена: все это мне предстоит утратить, променять на свободу. Но свобода того не стоит!
– Все дети рано или поздно вырастают, – нежно говорит мама. Ее нижняя губа чуть-чуть подрагивает. – Взрослеют и улетают из родного гнезда.
– Но не таким вот образом, – сквозь стиснутые зубы выплевываю я. – Не навсегда, без права вернуться!
Она вздыхает:
– Тебе слишком опасно здесь оставаться.
– Почему?! – запальчиво вскрикиваю я. – Почему со своими поддельными имплантами и документами я не могу стать тем человеком, что записан в этих документах, но остаться жить здесь, с вами?
– Рауэн, ты ведь вела очень уединенную жизнь под нашей защитой, – снова начинает мама, и я не могу удержаться, чтобы не прыснуть даже в такой ситуации. Преуменьшение века, никак не меньше… – Ты не отдаешь себе отчета в том, каково там… – Мама жестом показывает на стену, за которой невидимо пульсирует необъятный город. – Там за тобой всегда кто-то следит. От Зеленых Рубашек и служб Центра до безобидного крохотного уборкобота, который рыщет по улицам, убирая отходы. Все они вечно начеку, вечно высматривают – где что хоть на йоту не так, как следует. Не так, как принято. Тем более, что папа занимает такой высокий пост, а теперь вот, видимо, заберется еще выше… – Тут по ее лицу пробегает гримаса, смысл которой мне трудно разгадать. – Уж мы-то окажемся под особо жестким контролем. Ты получишь документы на имя абсолютно постороннего нам человека. Совершенно невозможно измыслить убедительную причину, по которой такой человек мог бы поселиться у нас. Начнется расследование, и все те годы, что мы тебя с таким трудом растили, пойдут насмарку.
– Но, мамочка… – пытаюсь перебить я.
– Милая, это вопрос жизни и смерти. – Мама прижимает меня к себе крепко-крепко. – Если не выйдет, если хоть что-то пойдет не так, если у кого-то возникнут хоть малейшие подозрения – это смерть. А жизнь, если все у нас получится, будет подлинная, настоящая, полноценная жизнь, жизнь для тебя – с друзьями, с интересной работой, а когда-нибудь, со временем – уже и со своей собственной семьей. – Она переходит на шепот и прижимается щекой к моей щеке. Такое ощущение, что уже навсегда прощается.
– Я не хочу расставаться с тобой и с Эшем! – печально всхлипываю я. В груди у меня все еще царит ярость, но тяжкая грусть, тоска уже подбираются к ней.