Они всегда выходили на одной остановке, ждали у перекрёстка, когда светофор поменяет цвет, вместе проходили полтора квартала, после чего дама сворачивала к оштукатуренному жилому дому в испанском стиле, где когда-то помещалась церковь — слова «Иисус — свет миру» по-прежнему аркой изгибались над одной дверью, а в симпатичный огороженный дворик выходили окна, явно созданные для витражей. До дома Мелани оттуда было ещё два квартала, и она продолжала свой путь. Они с беловолосой дамой ни разу не обменялись ни словом. Может быть, когда-нибудь она придумает, как начать разговор. Но не сегодня.
Сегодня, как почти всегда, ей хочется только домой. К своим беспокойным домашним, с которыми она в безопасности и которые её гарантированно любят. Часто, сама себе не веря, она начинала пересчитывать количество жизней, в которых она так или иначе принимала участие, и всегда радовалась, когда результаты не совпадали: сегодня её ждали Стив, пятеро детей, четыре кошки, три собаки и целых двадцать три растения. Измученная работой, она всегда могла рассчитывать на новый прилив жизненных сил по возвращении домой.
Человек на потолке поворачивается ко мне и визжит до тех пор, пока с меня не начинает ломтями отваливаться плоть. Человек на потолке просовывает бритвенно-острые пальцы в мои сочленения и суставы, и я сжимаю кулаки и кусаю губы, чтобы не закричать. Человек на потолке ухмыляется, ухмыляется, ухмыляется. Он вонзает обе руки в мой живот, вырывает оттуда внутренности и предлагает погадать, сколько мне ещё жить.
Я говорю ему, что не хочу знать, и тогда он предлагает погадать, сколько жить Мелани, сколько жить каждому из моих детей.
Человек на потолке заползает в мой живот через эту дыру и сворачивается внутри, чтобы стать раковой опухолью, пожирающей мой хребет. Я больше не могу ходить и падаю на пол.
Человек на потолке поднимается к моему горлу, и я больше не могу говорить. Человек на потолке проникает в мой череп, и я больше не могу грезить.
Человек на потолке покидает мою голову, его острые чёрные пятки режут мой язык, когда он выходит у меня через рот.
Человек на потолке начинает пожирать нашу мебель, заглатывая по одному предмету зараз, его сложносоставные крылья бьются в экстазе оргазма, он выпускает в воздух крошечные катыши.
Как мне объяснить, почему хорошим в принципе людям приходят в голову такие вещи? Как мне объяснить, отчего страстная любовь к жене и детям, к самым простым проявлениям жизни сочетается во мне с такими вот образами, стаями врывающимися в мои сны?
Именно потому, что человек на потолке существует, жизнь никогда не утрачивает для меня интерес. Именно из-за таких тёмных, трансцендентных ангелов, которые живут в домах каждого из нас, мы можем любить. Потому что мы должны. Потому что больше нам ничего не остаётся.
Нарциссы цвели вокруг крыльца маленького жёлтого домика в стороне от тротуара. Мелани изумлённо остановилась. Ещё вчера их не было. Запах провожал её до самого угла.
Однажды Стивен подарил ей валентинку размером пять футов на три, где было нарисовано стадо пингвинов, совершено одинаковых, и среди них двое с розовыми сердечками над головами и подпись: «Я так рад, что мы нашли друг друга». Конечно, это было чудо.
Она перешла улицу и вошла в свой квартал. Закат бледнел, улица в его отблесках казалась серебристой. Свет играл со зрением странную шутку: казалось, что холм, на котором стоял дом Мелани, срыт. Мелани улыбнулась и подумала, что сказала бы на это Матильда Макколлум, которая построила его в 1898 году, приказав насыпать специальный холм, чтобы её дом казался значительнее, чем абсолютно такое же обиталище её сестры напротив. Огромный, солидный, неуклюжий викторианский дом из красного кирпича, опутанный разросшимся, если не сказать, одичавшим плющом, он величественно раскинулся на холме. Грандиозный. Неколебимый. Матильда была права.
Человек на потолке разевает рот и начинает пожирать стену у лестницы. Сначала он должен попробовать её на вкус. Он приставляет чёрные дырки, служащие ему ноздрями, к хрупким ворсистым обоям и внюхивается в десятилетиями копившиеся в них шумы, разговоры и молитвы. Потом он захватывает края зубами и тянет кусок обоев на себя, заталкивая потрескивающую бумагу в пасть кривыми когтями пальцев. Стайки крошечных рыбок плывут по обнажившейся стене, но он сжирает и их, наждачным языком соскребает штукатурку с деревянной опалубки и минуту спустя принимается за само основание стены.
Бессильный остановить его, я смотрю, как он закусывает мечтой всей моей жизни. Внезапно мне снова шестнадцать, и жизнь, которую я написал для себя, вся ещё впереди, невообразимо далека от меня.