А вода течёт в банном доме, у неё хорошие ноги, тонкая талия, узкие, длинные, немного костлявые ступни, вода стекает, ароматная пудра, черепаховый гребень, её волосы распущены и свисают ниже плеч мокрыми тёмными клоками, как у ведьмы, думает она, die Hexe, bezaubernde Frau.
Она спускается по лестнице из своих покоев на втором этаже дома в Суримомбо, дома, интерьер которого выдержан в стиле ставшего родным для неё Амстердама, её города Амстердама, где ночи холодны, здания славны фронтонами и карнизами, а в каналах недвижно стоит вода. А немецкий город, её родина — Франкфурт-на-Майне — где началась её жизнь и сформировалась её личность, теперь стал далёким, и она никогда не вернётся туда, ибо не имеет на то ни желания, ни причин. Она бледная и усталая, а последний дневной свет меркнет; наступает ночь, её чёрное покрывало накроет дом, пока его обитатели будут сидеть за вечерней трапезой. Свечи в столовой притянут к окну бледных ночных бабочек, бледных, как она, и они, не в силах противиться огненному центру, будут стучать крылышками в стекло, колотиться пухленькими тельцами; в темноте они будут похожи на духов, голодных и ненасытных, жаждущих воссоединиться со своими тенями там, в пламени. А в это время другие бабочки, образцы, собранные ею, будут сидеть в неприкосновенности своих клеток, в тиши и темноте кабинета. А когда тьма на улице станет полной, вылетят светлячки, мерцая огоньками.
Она проводит рукой сзади по шее, стирая бусинки пота. Она пьёт кипячёную воду, поставленную остывать, окунает в неё пальцы, проводит ими по лбу, по шее. Жар сушит её дух и кровь, вытягивает мозг из её костей, и они болят по ночам, руки и ноги болят каждую ночь, и она ворочается в постели. Боль и беспокойство больше не дают ей спать.
И вот она спускается вниз к ужину, в столовую, где уже собрались остальные.
— Вы бледны, госпожа Сибилла. Вам нездоровится?
— Всё хорошо, доктор Кольб. Просто жарко. Да. Всё хорошо. Дело в жаре.
— Да, в жаре. Как продвигается ваша работа?
— Хорошо.
— А ваша рука? Зажила после того случая?
— Да.
— Я врач, госпожа Сибилла. Позвольте мне на неё взглянуть. Вы ведь не хотите, чтобы она загноилась?
— Ничего страшного, доктор Кольб. Это была лишь реакция на яд того злосчастного создания. И, видите, она уже совсем прошла.
Бьют барабаны. Бьют барабаны в ночи. Барабанный бой идёт из леса за Пики Стон, где построили своё поселение беглые. Бой барабанов не может идти с плантаций; на плантациях чёрным рабам запрещено барабанить, запрещено обмениваться сообщениями с беглыми. Она видела, что бывает с теми, кто нарушает запрет. Она видела кровавый обрубок вместо руки, видела тело, с которого плетьми сняли кожу, и сырую, красную кашу на месте плоти, видела изуродованное тело, в котором поддерживалась жизнь.
Она измучилась. Это видно по её лицу, и по тому, как она себя держит, и по тому, с каким трудом дышит, и по её затуманенным глазам и отсутствующему взгляду.
Это всё жара. И яд, оставшийся в её теле после укуса гусеницы. Ночь пришла, и окно покрыто мотыльками, опьянёнными пламенем свечей. Мотыльки умрут, так же, как умрёт и она, спалённая жаром солнца, убитая суровостью этих мест. Она ещё слаба, и от яда гусеницы у неё ещё кружится голова.
Яд усилил усталость, и ночами её мучают дурные сны и видения, которые приходят и уходят, страшные и прекрасные попеременно.
В одном сне ей угрожает зверь, он появляется перед ней откуда-то сзади, враждебно смотрит на неё.
Она стоит и слушает реку, тихая, зеркальная гладь сверкает на солнце, нежится в его лучах, она стоит и смотрит туда, где река делает поворот, немного дальше, и белая вода пенится, течение сходит с ума, ещё дальше, стремнины, ещё дальше, вода ревёт и грохочет, безумная вода, немного дальше и вода безумна, она бросается на камни, валуны, которые пустят ко дну кого угодно, а вот дьявольское яйцо, скала, торчащая над водой, над мечущейся бешеной водой, и это водопады Пики Стон, по берегу скачут обезьяны со своими вечными воплями — предупреждают? накликают беду? — отчаянные вопли обезьян, но там, где стоит она, река тиха, ряби нет, только полосы солнечного света взблёскивают на мирной глади.
Маленький, слаще авокадо, сладкий красный плод юкки.
Бабочки сделаны из перьев. Она показывает на крошечные пёрышки.
На её рисунках главное не сразу попадает в центр изображения, сначала возникает тончайший контур, создание из тени, и только потом она добавляет свет.
Тема примулы и сидящего на ней шелкопряда-монашенки, ветки сливы и краснохвоста, ятрофы хлопчатниколиственной, тополёвой стеклянницы, бражника-антея.
Тема носатки, шпорника лугового и шпорниковой совки, разнообразных жуков и жука-арлекина.
Тема четырёх мёртвых зябликов. Птички нарисованы ею так, что на них грустно смотреть. Нет никаких сомнений в том, что они умерли, умерли окончательно, раз и навсегда. Никогда больше не полетят. Маленькие коричневые птички.
И огромное солнце смотрит сквозь тучи, оно жжёт плоть, землю, деревянный каркас дома в Суримомбо.
На вырубке в лесу Марта завернулась в кусок ткани салемпури, яркая голубизна материала сияет, а она танцует, она кружит перед Марией Сибиллой. Танец может прекратить яростные грозы и остановить поток дождей, и Марта танцует, чтобы положить конец дождям.
Но небо остаётся серым, и проливные дожди угрожают опять.
Где-то в кустах мех-ну щёлкает зубами крокодил. Шум листьев, когда ветер дует сквозь них. Поднимается буря. Вопят туканы. В джунглях Суримомбо был след из мёртвых туканов. Или туканы попадали случайно? А крокодил выбирается из болота на землю в джунглях. И дождь превратит джунгли в озеро.
Листья ку-де-де укрепляют сердце. Марта держит пальцы правой ладони вытянутыми над сердцем, её глаза темны и возбуждены, когда она срывает восковые листья и давит их.
И всё это время Мария Сибилла ищет среди лиан и вьюнов.
А что же мотылёк, недавно выбравшаяся на свободу Phalaena tau? Ах, Phalaena tau недавно преобразилась. Вырвалась из кокона и освободилась. Мария Сибилла сама выпустила её. В жару. В джунгли, суровые и свободные.
Phalaena tau полетела прокладывать в джунглях собственный путь.
А Мария Сибилла ищет другую бабочку, незнакомку.
Среди лиан, вьюнков, розеток листьев, пахнущих ночью орхидей, моры высокой.
На ветвях безымянного дерева.