В детстве я тоже его ненавидел. Разговоры, эхо голосов, шагов, шелеста одежды — всё поднималось к его высоченному потолку и застывало там неясным бормотанием и вздохами, — размытыми, подтаявшими обрывками значений, — и от этого казалось, будто тебя заперли в заброшенном бассейне. Позже, в отрочестве, я стал бояться огромных бесформенных голов в двадцать пятом зале, неопределённости надписей под ними. Я ясно видел, что там было сказано: «Голова царя из красного песчаника»… «Голова колоссальной фигуры царя из красного гранита», но что было передо мной на самом деле? Безликий, деревянный Рамзес вечно торчал в нише у двери в уборную, Рамзес, вынужденный опираться на палку, — потрескавшийся сифилитик, так долго странствовавший по миру, что в пути его изгрызли черви, обречённый безнадежно сражаться со временем и дальше.
— Мы хотим уехать на север, — сказал Лукас. — Подальше от всего этого.
День шёл к концу, и Энн становилась всё беспокойнее.
— Послушай, — то и дело спрашивала она меня, — есть что-нибудь в том проходе или нет? Только говори правду.
После нескольких расплывчатых обещаний («Не могу же я отправить тебя назад голодным. Сейчас я приготовлю нам что-нибудь поесть, если ты сделаешь ещё кофе») я понял, что она боится возвращаться в кухню.
— Сколько бы кофе я ни пила, — объяснила она, — в горле всё равно сухо. Это от курения.
Она часто возвращалась к теме возраста. Чувство старения всегда её бесило.
— Расчёсываешь волосы поутру, и как будто десяток лет проходит, каждый выпавший волосок, каждый кусочек перхоти осыпаются с тебя, точно старые фотографии.
Встряхнув головой, она сказала, как будто связь с предыдущим разговором была для меня очевидна:
— После университета мы часто переезжали. И не потому, что мне нигде не нравилось, нет, просто я всё время должна была что-то отдавать, вроде как приносить в жертву. Если мне нравилась моя работа, значит, я обязательно должна была её бросить. Бедный старина Лукас!
Она засмеялась.
— А у тебя было когда-нибудь такое чувство? — Она скорчила гримасу. — Вряд ли, — сказала она. — Помню наш первый дом, у самого Данфорд Бриджа. Он был огромный и внутри весь разваливался. Его не могли продать целую вечность, и тут подвернулись мы. Все прежние владельцы пытались его как-нибудь перестроить, чтобы сделать обитаемым. Сначала встраивали новую лестницу или сносили перегородку между комнатами. Потом часть дома забрасывали, потому что топить его целиком было слишком накладно. А потом валили куда подальше, не успев довести начатое до конца, и оставляли всё следующим…
Она вдруг умолкла.
— У меня никогда не получалось поддерживать в нём чистоту, — сказала она.
— Лукас его любил.
— Это он так сказал? Не слушай его, — предупредила она меня. — В саду было столько строительного мусора, что у нас никогда ничего не росло. А зимой! — Она содрогнулась. — Ну, ты знаешь, каково там. Отопление было газовое, в комнатах всё время воняло; не прошло и недели, а Лукас уже обзавёлся всеми переносными обогревателями, какие только бывают. Я тоже не люблю холод, но он его просто не выносил.
Она пожурила его рассеянно и нежно — «Лукас, Лукас, Лукас!» — словно он был с нами в комнате.
— Как ты ненавидел тот дом, и какой ты был неряха!
Тем временем снаружи стемнело, но кошка помоложе продолжала смотреть в серый, наполненный мокрым снегом колодец сада, за которым едва различимо — тёмным плавным изгибом под быстро несущимися облаками — чернела пустошь. Энн то и дело спрашивала у кошки, что она видит.
— Здесь по всей пустоши — могилки младенцев, — говорила она животному. Наконец она со вздохом встала и спихнула кошку на пол. — Вот где место для кошки. Кошке место на полу. — Попутно она сбила на пол несколько бумажных цветов; наклонившись за ними, сказала: — Если есть Бог, настоящий, то Он давно уже всё бросил. Не со зла, просто Ему всё безразлично. — Она мигнула, подняла к глазам руки. — Ты не возражаешь, если я выключу верхний свет? — И потом: — Он просочился во всё, и теперь есть только это бесконечно тонкое, напряжённое нечто в каждом атоме, до того уставшее, что больше не может продолжать, до того измученное, что можно только пожалеть его со всеми его ошибками. Это и есть настоящий Бог. А то, что мы видели, просто заняло его место.
— А что мы видели, Энн?
Она уставилась на меня.
— Знаешь, я никогда не могла понять, чего хотел от меня Лукас. — Тусклый жёлтый свет от настольной лампы падал на левую половину её лица. Она то и дело прикуривала сигарету, гасила недокуренную о старые окурки, которых в её блюдце собралось целое гнездо. — Представляешь? Столько лет жила с ним и не знала, зачем я ему нужна.
Минуту-другую она, казалось, думала об этом. Посмотрела на меня, озадаченная, и сказала:
— По-моему, он никогда меня не любил.
Она спрятала лицо в ладони. Я встал, думая её утешить. Внезапно она, пошатываясь, поднялась с кресла и на ощупь, совершенно потерянно, сделала несколько шагов ко мне. Посреди комнаты наткнулась на старый ажурный столик, привезённый кем-то из Кашмира лет двадцать назад. Две-три дешёвые книжки и вазочка с анемонами полетели в разные стороны. Цветы были растрёпанные, привядшие. Она поглядела на «Конец Шери» [34]и «Миссис Палфри в Клермонте» [35], усыпанные крупными красными и синими лепестками, точно грязными салфетками; задумчиво тронула их носком туфли. От вони застоявшейся цветочной воды её чуть не стошнило.
— О, Господи, — прошептала она. — Что же нам делать, Лукас?
— Я не Лукас, — мягко сказал я. — Иди присядь, Энн.
Пока я поднимал книги и вытирал обложки, она, похоже, одолела свой страх перед кухней, — или, как я сообразил позже, просто забыла о нём, — потому что я услышал, как она шарит в поисках совка и щётки, которые хранились под раковиной. Я думал, что она уже ничего не видит из-за мигрени, и нетерпеливо окликнул её:
— Я сам всё сделаю, Энн. Будь благоразумна.
Вскрик, грохот и дважды — звук моего имени.
— Энн, ты как там?
Нет ответа.
— Э-эй! Энн?
Я нашёл её рядом с раковиной. Совок и щётка лежали на полу, а она выкручивала влажную половую тряпку с такой силой, что мышцы на коротких предплечьях выступили, как у плотника за работой. Вода с тряпки капала прямо ей на подол.
— Энн?
Её взгляд был устремлён в окно, в узкий проход за ним, где, ясно видимое в свете флуоресцентной лампы под потолком кухни, в воздухе висело что-то большое и белое и вертелось то в одну, то в другую сторону, точно куколка, подвешенная к листу живой изгороди.
— Господи! — сказал я.
Она ещё повертелась и затихла, как будто её содержимое устало от попыток освободиться. В следующий миг куколка изогнулась от острого основания вверх, будто раскололась надвое, и снова слиплась. Тут я увидел, что передо мной два организма, два человеческих существа висят в воздухе без всякой опоры — совершенно голые, они сплетаются в объятии, разлучаются и сплетаются вновь, никогда не поворачиваясь к зрителю дважды под одним углом: то мужчина сзади, то женщина сзади, то оба с одного бока, то с другого. Когда я увидел их впервые, женщина целовала мужчину в губы. Её глаза были закрыты; позже она положила голову ему на плечо. Ещё позже внимание обоих сосредоточилось на Энн. Кожа у них была очень бледная, с интересным оттенком — точно белый шоколад; впрочем, так могло казаться из-за освещения. Мокрый снег хлопьями проносился между ними и окном, никогда не скрывая их полностью.
— Кто это такие, Энн?
— Страданию нет предела, — сказала она. Её голос звучал невнятно и хрипло. — Они преследуют меня повсюду.
Я с трудом оторвал от них свой взгляд.
— Ты из-за них так часто переезжаешь? — Больше я ничего не мог придумать.
— Нет.
Две фигуры сомкнулись в чём-то, что можно было бы назвать любовным объятием, будь их глаза прикованы друг к другу, а не к Энн. Покачиваясь, они медленно вращались на фоне чёрной, мокрой стены, как рыбы в аквариуме. Они улыбались. Энн застонала, её стало шумно рвать в раковину. Я держал её за плечи.
35
«Миссис Палфри в Клермонте» (1971) — роман английской писательницы Элизабет Тейлор (тёзки актрисы).