Она прищурилась, озадаченная.
— Просто удивительно, у них ни капли не было здравого смысла.
Она попыталась столкнуть кота с кровати, но тот лишь изогнулся, как резиновый, и увернулся от её руки. Внезапно она зевнула.
— И в то же время я видела, — продолжала она после паузы, — что какие-то пауки сплели свою паутину между камнями, у самой кромки прилива.
Паутина вздрагивала, время от времени наполняясь крошечными каплями, которые блестели на солнце, но не рвалась. По её словам, чувство тревоги, которым наполнило её это видение, не поддавалось описанию.
— Так близко от этой мощи. Просто удивительно, у них не было ни капли здравого смысла, — повторила она. — Последнее, что я услышала, были чьи-то слова: «Когда ты один, в приливе и впрямь можно различить голоса…»
Прежде чем заснуть, она крепко сжала мне руку и сказала:
— Я так рада, что ты получил от этого хоть что-нибудь. Мы с Лукасом не сумели. Розы! Ради этого стоило попробовать.
Я вспомнил нас, какими мы были двадцать лет назад. Ночь я провёл в гостиной и проснулся довольно рано. Не мог понять, где я, пока не доплёлся до окна, как пьяный, и не увидел белую от снега улицу.
После той последней встречи со Спрейком мне часто снился один и тот же сон. Прижав к груди руки, левой обхватив запястье правой, Спрейк быстро шагал по Британскому музею из одного зала в другой. Зайдя в угол или оказавшись на пересечении коридоров, он резко тормозил и с полминуты глядел на противоположную стену, а потом поворачивался лицом точно вправо и двигался дальше. Всё это он проделывал с видом человека, который для чего-то выучился ходить с закрытыми глазами по хорошо знакомому зданию; но было в этом, — и в его взгляде на стены, и особенно в манере прямо держать негнущуюся спину, — что-то глубоко иерархическое, умышленное и ритуальное. Его ботинки и манжеты вытертых вельветовых брюк были мокры насквозь, как в то утро после обряда, когда мы вчетвером шагали под ярким солнцем по мокрым полям. Носков на нём не было.
Во сне я всегда торопился, стараясь не отстать. То и дело останавливался черкнуть что-то в блокноте, надеясь, что он меня не увидит. Он целеустремлённо шёл через музей, от одной витрины с богато иллюстрированными рукописями двенадцатого века к другой. Внезапно он останавливался, оглядывался на меня и говорил:
— На этом рисунке сперма. Видна невооружённым глазом. Что делает сперма на изображении религиозного характера?
Он улыбался и широко открывал глаза.
Тыча пальцем себе в висок, он начинал смеяться и кричать что-то бессвязное.
Когда он уходил, я видел, что он смотрел на миниатюру Нового Завета из Псалтыри королевы Мелисенды [36], изображавшую «жен у гроба». На ней ангел показывал Марии Магдалине на странные светящиеся объекты, которые висели в воздухе прямо перед ней. Они и впрямь были невероятно похожи на сперматозоиды, обрамляющие мучительные парижские полотна Эдварда Мунка [37].
Я резко просыпался и обнаруживал, что уже утро и что я плакал.
Когда я покинул её дом, Энн ещё спала с выражением человека, который никак не может поверить в то, что его воспоминания — правда. «Когда ты один, в приливе и впрямь можно различить голоса, мольбы о помощи или внимании, — так она говорила. — В тот же день у меня начались менструации. Годами я верила, что вместе с ними начались и мои припадки».
Больше я её не видел.
За ночь с юго-запада надвинулся тёплый фронт; снег уже начал таять, станции в Пеннинах походили на дырявые водосточные трубы, вересковые пустоши были погребены под серыми облаками. В поезде со мной до Стэлибриджа ехали два маленьких мальчика, они предусмотрительно держали свои проездные на коленях. Им было лет по восемь или девять. Оба были одеты в крошечные, но точные копии взрослых рабочих курток, брюки в обтяжку, ботинки «доктор Мартенс». Их наголо обритые безупречно круглые головы вблизи казались синеватыми и хрупкими. Они напоминали служек буддистского храма: спокойных, широкоглазых, покладистых. Когда мы подъезжали к Манчестеру, пошёл мелкий дождь. Ветер продувал всю Маркет-стрит из конца в конец и врывался в двери кафе «Кардома», где у меня была назначена встреча с Лукасом Фишером.
Первое, что я от него услышал, было:
— Ты только посмотри на эти пироги! Они не пластмассовые, как нынешние. Они из эпохи гипсовых пирогов, из глиняной эры. Терракотовые пироги, раскрашенные под настоящие, глазированные, с трещинками и шероховатостями, как у настоящих! Правда, великолепны? Сейчас я один съем!
Я сел с ним рядом.
— Что с тобой случилось прошлой ночью, Лукас? Там был настоящий кошмар.
Он отвёл взгляд и спросил:
— Как Энн?
Я чувствовал, что он дрожит.
— Да пошёл ты, Лукас.
Он улыбался, глядя на годовалого малыша в кошмарном жёлтом костюмчике. Ребёнок глядел рассеянно, огорчённо, точно зная, что они принадлежат к конкурирующим видам. Какая-то женщина рядом с нами сказала:
— Я слышала, ты собираешься в воскресенье на обед к бабушке. Надо полагать, по особому поводу? — Лукас уставился на неё так, словно она обращалась к нему. Она продолжала: — Если будешь покупать игрушки сегодня, не забудь, что на них надо только смотреть, а то тебя обвинят в краже. Не снимай их с полок.
Откуда-то со стороны кухни раздался грохот, как будто поднос с ножами и вилками пролетел по лестнице весь марш; Лукасу это, кажется, не понравилось. Его передёрнуло.
— Пошли отсюда! — сказал он. Вид у него был дикий и больной. — Я чувствую себя не лучше, чем Энн, — сказал он. И упрекнул меня: — Ты никогда об этом не думаешь. — Он снова поглядел на малыша. — Посидишь подольше в местечке вроде этого и душу наружу выблюешь.
— Брось, Лукас, не капризничай. Тебе вроде понравились здешние пироги.
Весь день он носился, как заполошный, по улицам. Я еле поспевал за ним. Центр был запружен инвалидными креслами на колёсах, в них сидели старухи с раздражительными, стянутыми лицами, почти лысые, в доверху застёгнутых гремучих белых дождевиках. Лукас поднял воротник серой кашемировой куртки, закрываясь от дождя, но саму куртку оставил расстёгнутой, из неопрятно завёрнутых рукавов торчали голые запястья. Он совсем меня загонял. Сорокалетний, он всё ещё походил на изголодавшегося подростка. Наконец он остановился и сказал:
— Извини.
Времени было часа два пополудни, но неоновые вывески уже горели, и в нижних этажах офисных зданий зажглись окна. У Пикадилли-стейшн есть место, где дорога внезапно упирается в рукав канала; там он остановился и стал смотреть на изрытую оспинами дождя воду, тёмную и маслянистую, в которой плавали куски пенопласта, в сумерках похожие на чаек.
— Там, внизу, на берегу, часто жгут костры, — сказал он. — Там, внизу, всю жизнь проводят люди, которым некуда идти. Слышно, как они поют и кричат на старом бечевнике.
Он посмотрел на меня с изумлением.
— Мы мало чем от них отличаемся, правда? Мы ведь тоже никуда не пришли.
Я не знал, что сказать.
— Дело не столько в том, что Спрейк подбил нас разрушить что-то в самих себе, — сказал он, — а в том, что мы ничего не получили взамен. Ты когда-нибудь видел, как Жанна д’Арк опускается на колени в кафе «Кардома», чтобы помолиться? А потом появляется маленький мальчик, ведёт животное, вроде козла, оно залезает на неё и тут же трахает её в лучах света?
— Слушай, Лукас, — объяснил я, — с меня хватит. Я здорово напугался вчера вечером.
— Извини.
— Лукас, ты всегда так говоришь.
— Сегодня у меня не лучший день.
— Бога ради, застегнись.
— Да мне вроде не холодно.
Он сонно глядел на воду — она стала похожа на бездонный опалово-чёрный ров между зданиями — и, наверное, видел в ней козлов, костры, людей, которым некуда деться.
— «Мы трудились, но нам не заплатили», — процитировал он. Что-то заставило его застенчиво спросить:
— Ты ничего не получал от Спрейка?
Я почувствовал себя таким терпеливым, что меня замутило. Терпение переполняло меня.
36
Мелисенда (1105–1161) — королева Иерусалимская в 1131–1153 гг., жена Балдуина II, мать Балдуина III.