— Взглянем на пляж?
Ну, вот я и написал это слово. Я могу описать пляж, я должен его описать, я только о нём и думаю. У меня есть блокнот, который я брал с собой в тот день. Нил шагал впереди меня по гравийной дорожке. Там, где обрывалась ведущая к бунгало бетонная дорожка, почти сразу заканчивался и гравий, поглощённый песком, несмотря на ряды кустарников, посаженных специально для того, чтобы не давать ему расползаться. Мы нырнули в кусты, которые, казалось, преисполнились решимости во что бы то ни стало преградить нам путь.
Продравшись сквозь них, мы ощутили ветерок, волнами прокатывавшийся по песчаному тростнику, которым щетинились дюны. Волосы Нила разлетались, такие же выгоревшие, как трава на песке. Дюны, по которым мы тащились, замедляли его шаг, несмотря на всю его энергию. Соскользнув вниз, к пляжу, мы услышали море, оно рывком приблизилось к нам, как будто мы его разбудили. Ветер бил крыльями у самых моих ушей, шелестел страницами моего блокнота, пока я записывал вдруг возникший образ пробуждения моря и с потрясающим невежеством думал: а вдруг пригодится. Теперь нас со всех сторон отгораживали от мира дюны: безликие груды в лохматых травяных париках, белизной почти не уступавшие солнцу.
Уже тогда я чувствовал, что пляж словно существует отдельно от всего окружающего: сосредоточен на самом себе, подумал я, помнится. Мне казалось, что в этом виновата подвижная дымка, которая парила над морем, но которую мне не удалось ни разглядеть как следует, ни прикинуть расстояние от берега до неё. Если глядеть от замкнутой сцены пляжа, бунгало казались до смешного назойливыми, анахронизмами, которые отвергало геоморфологическое время моря и песка. Даже остатки машины и другой мусор вблизи прибрежной дороги, наполовину проглоченный пляжем, и тот казался не таким чуждым. Таковы мои воспоминания, надёжнее которых у меня ничего не осталось, и я должен продолжать. Сегодня я обнаружил, что отступать дальше уже не могу.
Нил, сощурившись от блеска, рассматривал пляж, который начинался у прибрежной дороги и скрывался из виду за горизонтом.
— Сюда что, никто не приходит? Может, тут загрязнение?
— Смотря кому верить. — Пляж часто вызывал у меня головную боль, даже когда он не блестел, не говорю уж о том, как он выглядит по ночам. — По-моему, люди в основном ходят на курортные пляжи, дальше по берегу. По крайней мере, других причин не вижу.
Мы шли. Подле нас край сверкающего моря двигался в нескольких направлениях сразу. Мокрый, атласно-гладкий песок устилали ракушки, складываясь в узор, который менялся быстрее, чем мой глаз мог за ним уследить. Зеркально блестящие песчинки вспыхивали и гасли с такой скоростью, словно передавали что-то морзянкой. По крайней мере, судя по моим записям, так казалось.
— А твои соседи никогда сюда не ходят?
Голос Нила заставил меня вздрогнуть, так я был зачарован узорами песка и ракушек. На мгновение мне показалось, что я не могу оценить ширину пляжа: несколько шагов или несколько миль? Чувство перспективы вернулось, но возникла и головная боль, нудной неосязаемой хваткой давившая на мой череп. Теперь я понимаю, что это значило, но мне хочется вспомнить свои ощущения до того, как я всё узнал.
— Очень редко, — сказал я. — Некоторые считают, что здесь зыбучие пески. — Одна старая леди, вечно сидевшая в своём саду и глазевшая на дюны, как Кнуд [39]на песок, рассказала мне, что предупреждающие таблички постоянно тонут. Сам я никогда здесь зыбучих песков не встречал, но на всякий случай всегда выходил с палкой.
— Значит, весь пляж будет в моём распоряжении.
Я воспринял это как намёк. По крайней мере, он не будет ко мне приставать, если мне захочется поработать.
— В бунгало живут в основном пенсионеры, — сказал я. — У тех, кто обходится без инвалидных колясок, есть машины. На мой взгляд, песок им надоел, даже тем, из кого он ещё не сыплется на ходу.
Однажды чуть выше по пляжу я наткнулся на компанию нудистов, которые, прикрываясь полотенцами и соломенными шляпами, пробирались к морю, но Нилу говорить о них не стал — пусть сам узнает. Теперь я даже не знаю, видел я их на самом деле или просто чувствовал, что так положено?
Слушал ли он меня? Его голова была наклонена, но не ко мне. Он замедлил шаг и вглядывался в складки и борозды пляжа, который лизало своими языками море. Внезапно борозды напомнили мне извилины мозга, и я схватился за записную книжку, но тут же почувствовал, как кольцо вокруг моей головы стало уже. Пляж как подсознательное, говорится в моих заметках: горизонт как воображение — на краю мира вспыхнул корабль, зажжённый солнечным лучом, образ, который поразил меня своим ярким, но неопределённым символизмом, — мусор как воспоминания, наполовину погребённые, наполовину осознанные. Но что же тогда такое бунгало, торчащие над дюнами, словно шкатулки, вырезанные из ослепительно-белой кости?
Я поглядел вверх. Ко мне склонялось облако. Точнее говоря, оно словно неслось от горизонта к пляжу с устрашающей скоростью. Может, это было не облако? Оно казалось массивнее корабля. Небо опустело, и я сказал себе, что это эффект, вызванный дымкой — увеличенная тень чайки, к примеру.
Мой испуг оживил Нила, который вдруг начал болтать, как телевизор, по которому стукнули кулаком.
— Одиночество здесь пойдёт мне на пользу, мне надо привыкать быть одному. Мэри с детьми нашла себе другой дом, вот в чём дело. Конечно, денег он зарабатывает, сколько мне за всю жизнь не увидеть, ну и пусть, раз им этого надо. Он, видите ли, владелец издательства, ну и пусть, раз им так нравится. Я-то всё равно не смогу быть таким, как он, сколько ни старайся, особенно теперь, с моими нервами.
Его слова до сих пор звучат у меня в ушах, и, полагаю, я понимал тогда, что с ним такое. Теперь это просто слова.
— Вот почему я столько болтаю, — сказал он и поднял спиральную ракушку — как мне показалось, чтобы успокоиться.
— Эта слишком маленькая. Ты в ней ничего не услышишь.
Прошло несколько минут, прежде чем он оторвал её от уха и протянул мне.
— Нет? — сказал он.
Я приложил к ней ухо, но не мог понять, что слышу. Нет, я не зашвырнул ракушку подальше, я не растоптал её ногой; да и разве я мог сделать то же самое со всем пляжем? Я напрягал слух, стараясь расслышать, чем шум этой ракушки отличается от обычного шёпота остальных. Может, в нём был ритм, который не поддавался определению, или он казался тихим оттого, что доносился издалека, а не только был заключён в крохотное пространство ракушки? Я замер в ожидании, околдованный: именно это ощущение я так часто стремился передать в своей прозе, как мне кажется. Что-то нависло надо мной, протянувшись от горизонта. Я вздрогнул и уронил раковину.
Передо мной не было ничего, кроме солнечного блеска, ослепительно отражавшегося от поверхности волн. Дымка над морем сгустилась, на миг закрыв собой свет, и я убедил себя в том, что именно это и видел. Но, когда Нил подобрал следующую раковину, мне стало не по себе. Кольцо невыносимо давило мой череп. Пока я созерцал пустые пространства моря, неба и пляжа, моё ожидание стало тягостным, в нём появился оттенок неизбежности, и оттого пропало всё удовольствие.
— Я, пожалуй, пойду назад. Может, и ты со мной? — сказал я, подыскивая объяснение, которое прозвучало бы естественно. — А то вдруг здесь и правда зыбучие пески.
— Ладно. В них во всех одно и то же, — сказал он, протягивая мне совсем маленькую раковину, которую только что слушал. Помню, я тогда подумал, что его наблюдение настолько самоочевидно, что попросту лишено смысла.
Когда я повернул к бунгало, блеск моря всё ещё стоял у меня перед глазами. Пятна света плясали среди мусора. Они двигались, пока я старался разглядеть их очертания. Что они напоминали? Символы-иероглифы? Конечности, изгибающиеся стремительно, как в ритуальном танце? Из-за них казалось, будто мусор тоже движется, крошится. Стадо безликих дюн подалось вперёд; чей-то образ склонился надо мной с неба. Я закрыл глаза, чтобы унять их штучки, и подумал, не следует ли мне серьёзнее относиться к разговорам о загрязнении.
39
Кнуд Великий (ок.995–1035) — король Дании, Англии и Норвегии, владетель Шлезвига и Померании. (