Анализируя описания наиболее значимых событий, — благодаря непосредственности и яркости детских впечатлений, — можно различить два типа ощущения времени, помимо привычного, которое присуще человеку в обыденной повседневности: замедленное или ускоренное. Так, например, в моменты прощания с родиной — отплытия корабля или отправления поезда — детьми передается состояние крайнего возбуждения, паники и динамичной суеты или же, напротив, эфемерность, расплывчатость, сновидная ирреальность окружающего, увиденного будто сквозь анестезию.
Вероятно, замедленное ощущение времени выражает действие адаптивных функций психики, стихийную способность ребенка заглушать остроту мучительных переживаний внутренним наркозом отчужденности. Другое дело, что это вынужденное смирение и снижение порога чувствительности может впоследствии оказаться не менее пагубным, чем длительное и надрывное душевное напряжение в противостоянии абсурду происходящего. Кстати, тип замедленного ощущения времени прекрасно выражен в дневниковой прозе периода гражданской войны, будьте «Солнце мертвых» И. Шмелева, «Взвихренная Русь» А. Ремизова или «Окаянные дни» И. Бунина. «Дни — как день один, громадный, только мигающий — ночью. Текучее неподвижное время»[11].
Это парадоксальное чувство скованного хода времени нередко являлось основой для творческой отрешенности и плодотворного эгоцентризма — ураган истории оборачивался застылостью человека, обретающего убежище в языковой и семантической реальности, — в отточенной стилистике и выверенной рефлексии.
Надо еще отметить, что способность к запоминанию, — которая потом выражалось в легкости воспроизведения отдельных сцен, — обострялась у детей, судя по их словам, в моменты особенно мучительного ощущения одиночества. В те же моменты усиливалась и работа воображения, что подтверждает гипотезу о единстве физиологических основ для работы памяти и воображения. Так, один из ребят с особой отчетливостью вспоминает день, который провел в ожидании на вокзале, надеясь, что его найдет старшая сестра и спасаясь в фантазиях, представляя счастливую встречу и вспоминая о былых приключениях.
Конечно, иной раз можно заподозрить детей в обманах памяти, — в конфабуляциях — заполнениях «пространств амнезии» вымышленными историями, или в псевдореминисценциях — искажениях сроков происшедших событий. Но сходство описаний, отстраненность интонаций, лаконизм и отсутствие позерства в этих сочинениях, как правило, развеивают недоверие даже при знакомстве с рассказами о самых чудовищных ситуациях, например, о стрельбе паренька-кадета из пулемета по красной сестре милосердия, которая потом, — когда к ней приблизились на поле боя, — пролепетала: «Братцы, помилуйте, жить хочу». Бывало, дети рассказывали о совершенно сюрреалистических случаях, но с какой-то спокойной отрешенностью, которая мешает сомневаться в их правдивости: «Пришлось мне жить в лесу. Долго я бродил один. То совсем ослабеешь, то опять ничего. Есть пробовал все. Раз задремал, слышу кто-то толкается. Вскочил — медведь. Я бросился на дерево, он тоже испугался и убежал»[12].