Мальчику строго-настрого запретили трогать книгу и задавать о ней вопросы. Ее спрятали в библиотеке. С тем же успехом можно было спрятать подранка от кровяной гончей! Шарль навсегда заболел Тайной, к которой едва прикоснулся. Очень скоро он отыскал книгу и читал ее, когда родители уезжали из дому. Снова и снова он восхищался гением Монсея и переживал разочарование вместе с несчастными Куланжами… Вот и сейчас он не заметил, как пролетело время. Верный Дориан заглянул в комнату:
— Господь с вами, месье Шарль! Вы все читаете? Вот-вот позвонят к обеду. Бегите скорей, ставьте на место эту проклятущую книгу.
— Иду, иду, — раздраженно отозвался мальчик. Проводив нетерпеливым взглядом слугу, он снова склонился над книгой.
— Пора прощаться, — шепнул он. Потом открыл первую страницу, где рукой Мари д'Арбиньяк было написано: "Я, Филипп де Монсей…"
— Я не подведу вас, сударь, — твердо сказал мальчик. — Можете быть уверены: моим потомкам не придется кусать себе локти.
Снова 26 апреля, среда
— С каждым днем возрастают темпы роста производительности труда ленинградских рабочих. Коллектив машиностроительного завода досрочно выполнил план первого квартала. А красильщицы и мотальщицы фабрики имени Желябова в который раз приняли на себя повышенные индивидуальные обязательства. И всюду пример рабочим коллективам подают коммунисты…
Влад вяло водил курсором по схеме, сверяясь с разложенными на столе образцами. Радиоточка бубнила о трудовых победах прямо над головой. Эта психотерапия внушала чувство стыда: вот видишь, и хлеборобы, и сталевары, и монтажники… Что говорить, даже красильщицы и мотальщицы не жалеют сил, вкалывая на благо страны. И только некоторые несознательные инженеры который час не могут найти ошибку в собственной схеме.
Чертеж генератора Тетеркина вернула ему со словами:
— Будем считать, Владлен Андреевич, что вы мне этого не показывали.
При этом она не преминула исключить его из списка на премиальные. Вот сволочь! Но даже на этой мысли сосредоточиться Влад не мог. Он смотрел на стриженый затылок Людочки и думал об Ульяне.
Надо же, как человека может изуродовать одежда! В его квартире, между постелью и ванной, в его черной рубашке Ульяна была красива. Тоненькая и гибкая, как девочка, с растрепанными русыми волосами.
И с лицом что-то случилось. Оно стало живым, словно внутри зажгли лампочку. Блестели из-под ресниц глаза. Щеки то розовели, то бледнели, и тогда на веки ложилась голубая тень.
В тот первый вечер он на руках отнес ее в спальню. Бабочка уже выпорхнула из кокона. Убогие шмотки остались в гостиной на ковре. Нагая, горячая, она прятала лицо у него на плече. И вдруг на кровати вся сжалась, дернула на себя одеяло.
Влад протянул к ней руки. Пробормотал какую-то пошлость, дескать, ты замерзла, родная, дай, я тебя согрею… А она вдруг оттолкнула его и прошипела с нешуточной злобой:
— Прекрати.
Влад обиделся. Что он, насильник что ли? Была бы честь предложена. Но пока он делал каменное лицо, Ульяна вдруг расплакалась, резко вскидывая плечи. Она свернулась эмбрионом и зарылась лицом в покрывало. На спине беззащитно выпятилась хребтинка.
Влад пошатнулся от нахлынувшей нежности. Он упал рядом и сгреб ее в охапку, не обращая внимания на слабые пинки в бок. Он ласково, но настойчиво развернул ее к себе. Он ловил сквозь всхлипы сбивчивые слова:
— Пусти! Ты просто из жалости… Я так не хочу…
— Дурочка, — прошептал он. — Глупая мышь. Причем здесь жалость? Ты хоть видела себя в зеркале?
И он заставил ее посмотреться в трюмо. Сначала она отвела глаза, а потом уставилась на свое отражение, приоткрыв рот. Она не узнала себя. Будто и в самом деле случилось какое-то чудесное превращение. Будто ведьмино варево придало волосам туманную прелесть, припухшим от плача губам цвет, коже прозрачную белизну, и так далее, и тому подобное — от чего у Влада до сих пор кружилась голова.
Постичь природу своего чувства Влад не мог. Он лишь недоумевал: как это его так не на шутку скрутило? Он знал, что влюблен, но понятия не имел, что теперь делать.
Они провели вместе три дня. Он встречал ее после работы и вез к себе. Но каждый вечер Ульяна собиралась домой. Она задумчиво встряхивала юбку и джемпер и смотрела на них, словно Золушка после бала на свои лохмотья. Влад молчал. С непонятной ему самому жестокостью он доставлял ей эти несколько минут мучений. Потом, не выдержав, шептал:
— Пожалуйста! Останься, Мышка…
— Да? — неуверенно говорила она. — Тогда придется звонить маме.
Юбка и джемпер летели в сторону. Запахнув рубашку, она набирала номер.
— Мамочка, я не приду. Ну, я потом тебе все объясню. Ну прости меня! Да что за глупости, мам, ну кому какое дело? Послушай, мне четвертый десяток, что здесь неприличного?! Имею я право на личную жизнь или нет? Уф-ф-ф…
Отключившись, она вытирала лоб и улыбалась удивленно и покорно: вот видишь, что я выслушиваю ради тебя. Он целовал ее пьяные от ожидания глаза и чувствовал себя создателем новой вселенной.
Что поразительно: никто из них ни разу за эти трое суток не вспомнил о Сбое. Только в полночь оба замирали и напряженно смотрели на горящие нули часов. Но в воскресенье ночью ничего не произошло. И в понедельник тоже. А в полночь со вторника на среду наконец нахлынуло знакомое. Ульяна прошептала: "Началось!" — и мертвой хваткой вцепилась в его руку. Он обнял ее и закрыл глаза. Маятник качнулся. Безжалостная махина, скребущая камни веков, оторвала их друг от друга. В следующую секунду Влад обнаружил себя в постели с женой.
Утром Лена, как обычно, собирала на стол. Она мурлыкала песенку, гремела чашками, шумела водой — весенняя и светлая, в легком ситцевом халатике, с махровым тюрбаном на голове. Влад не знал, куда девать глаза. Лена заметила. Нахмурилась на минутку:
— Владь, ты чего такой смурной? Не выспался? Держи бутербродик.
Она протянула ему булку с паштетом. Он фальшиво улыбнулся в ответ. Конечно, Лена не могла заподозрить его в измене, она ведь всю ночь проспала у него на плече. Алиби — железобетонное. Но от этого на душе было совсем погано…
Маятник, будь он трижды неладен. Влад свернул злополучную схему генератора и попробовал вычислить дальнейшую амплитуду колебаний. Получилось так. Если ничего не изменится, то следующий переход случится снова через три дня. В субботу он вернется в Реальность-1. Вернется к Ульяне. Во вторник, второго мая, — снова сюда. В пятницу — обратно. Ульяна — Лена. Ульяна — Лена. Потом амплитуда возрастет до четырех суток. В июне — до пяти. В августе — до шести. Через год Реальности будут сменять друг друга каждые десять дней. Через десять лет — каждые двадцать три дня. Через сто лет…
— Вас ист дас?
Генка Полевач подкрался незаметно. На тонких синеньких ногах, зло подумал Влад, не успевший убрать расчеты. Он забормотал что-то в оправдание, но Полевач уже его не слушал.
— Жарища сегодня, заметил? У вас еще ничего. А у нас солнце так и лупит. За город пора ехать. А, Владька? Рванем на выходных к нам на дачу? Сходим на озеро, на уток поохотимся. Представляешь, я "Сайгу" приобрел. Настоящая вещь! Внешне — почти "Калаш". И стреляет боевыми патронами. Поехали, а?
— Не знаю… Я как-то не думал… Может, на День Победы?
— Морген, морген, нур нихт хойте, так лентяи говорят! — пропел Генка. — А что у тебя за цифры?
— Да так… Работенка одна… — невнятно промычал Влад.
— Ладно, ладно, — закудахтал Генка. — Я так и понял, что военная тайна. Сигаретку дашь? Мои кончились.
Он потряс пустой пачкой из-под "Мальборо". Влад достал из стола "Родопи". Генка подцепил сигарету и вытащил из кармана пиджака изящную дамскую зажигалку.
— Пошли на лестницу, — остановил его Влад. — Тетеркина всех гоняет с курением.
На черной лестнице между этажами дым стоял, как всегда, — хоть топор вешай. Дергалась лампа дневного света, будто у нее защемило нерв.
— Привет нарушителям трудовой дисциплины! — обратился Генка к курящей компании.