Таня поджала губы.
— Ну пятьдесят. Ее записал мой дедушка Ваня в восемьдесят третьем году. В прошлом веке.
— Нет. Я не про бумагу. Ты знаешь, сколько лет словам, с которых начинается твоя летопись? Я знаю — восемьсот семьдесять пять. Не веришь — посчитай. У меня, у Алика, у Лиды история лет на семьсот короче. Ваш род не прерывался со времен игумена Михаила. И… твой ребенок тоже должен унаследовать Свойства, — очень резко закончил Нурлан.
— Ах вот как! — выкрикнула Таня. — Вы с моим папочкой уже решили, что нужно моему ребенку! Да меньше всего ему нужно это дореволюционное наследство! Эти Свойства… Они что, принесут кому-то пользу? Накормят голодных, научат неграмотных? Мы наследуем их, как дворянские снобы — фамильную родинку на пятой точке, и смысла в этом ровно столько же, но значения, но спеси — о-го-го! Моему ребенку такого богатства не надо. Он родится в Советской стране и будет счастлив, если его родители будут любить друг друга!
Лида поперхнулась, Алик растерянно потупился. Таня, спохватившись, залилась краской. Что она несет? Что вообще за безумный разговор? Какой замуж? Какой ребенок?! Нурлан никогда не признавался ей в любви, не делал никаких предложений. Они просто были друзьями. А она…
Нурлан с индейской невозмутимостью глазел на воду. В уголке губ вспыхивала папироса.
— Так вышло, что я знаю о Сбое дольше всех вас, — сказал он. — Мне и десяти не было, когда отец показал мне записки нашего рода. С тех пор я много думал… Вот смотрите. Колесо изобрели пять тысяч лет назад. Первый Сбой был описан примерно две с половиной тысячи лет назад. Со времени изобретения колеса человечество каждый день, каждый год открывало что-то новое — и так все пять тысяч лет. Со времени Девяти мудрецов филонейцы имели возможность изучать себя всего двадцать раз — во время Сбоев. Мы как бы прожили с тех пор всего двадцать лет. Когда-нибудь мы поймем, зачем нам этот странный дар. Научимся его использовать. Может быть, когда-нибудь он действительно накормит голодных, научит неграмотных. Но для этого Свойства нужно сохранять. Мы не имеем права их транжирить. Поэтому я не могу жениться на женщине со Свойствами, как если бы она была моя сестра.
В Таниной душе горячий стыд сменился ледяной злостью.
— Вот как, — усмехнулась она. — Значит, ты правильный. Будешь слушаться старших, хороший мальчик. Отлично. Когда лет через семь, по плану, я обзаведусь младенцем, обязательно приглашу тебя на крестины. Надеюсь, вы подружитесь с моим мужем.
Нурлан дернулся, словно в него попала пуля.
— Никакой я не правильный, — горько сказал он. — Я всегда знал, что ты тоже… Что нам нельзя… И все равно… Но нам не позволят. Если мы не послушаемся, нас накажут.
— Да кто! — вскинулась Таня. И осеклась. Отец был очень прямолинеен на этот счет. Он сказал: Организация умеет себя защищать.
Вот и все. Бесполезно бунтовать и топать ногой. У нас еще ничего не начиналось, а я уже теряю тебя, ненаглядный мой…
— Поцелуй меня, — с бесстыдством отчаяния прошептала она. — От поцелуев, кажется, детей не бывает.
— Бр-р… Я так замерзла! — поёжилась Лида. — Алик! Пойдешь меня провожать?
— И вы ушли, — сказала Таня. — А мы целовались до утра. Знаешь, Алька, я тогда спросила Нурлана: "Каким чудом ты оказался рядом? Как ты меня услышал?" А он сказал: "Я услышал бы тебя даже на краю света". Или что-то в этом роде. А теперь — зови, не зови… О-ох! Нога затекла.
Она, прихрамывая, спрыгнула с березового ствола. Плеснула хвостом рыба, в камышах сонно проурчали лягушки. У другого берега в воде качался тонкий гребешок месяца. Алик с привычной, фронтовой тревогой вслушивался в тишину. Он хотел как-то ответить Тане на ее откровенность, но не находил слов. Война все изменила. Нурлан Айратов убит в сорок первом под Тихвином. Он был теперь недосягаем для дружбы, для ревности и для любви. Лиду Дьяченко зарезали в блокадном Ленинграде за карточки. Боль от потерь заросла коростой, которую не стоило теребить.
— Алька, у меня к тебе большущая просьба, — сказала Таня. Она достала из-за пазухи записную книжку. — Вот. Сюда я переписала наш семейный архив. Настоящий, скорее всего, погиб: наш дом в Ленинграде разбомблен. Передай это Наде. Она еще маленькая, но вдруг… Война все-таки, мало ли что со мной случится?
Алик повертел в руках коленкоровую книжечку. Спросил:
— Значит, Нурлан был прав? Как он тогда сказал: наш странный дар…
— Да. Наше дело — сохранить и передать. Пусть наши дети сами разберутся, что им с этим делать.
19 мая, пятница. 4 часа 45 минут.
Сумерки за окном изготовились к рассвету. В кабинете дежурной по отделению Нелли Петровны горела настольная лампа.
— Ы-ы-ых, — сладко зевнула Нелли Петровна, собираясь испить чайку.
Она насыпала в стакан щепотку чая — хорошего, грузинского N 36, из зеленой упаковки. А тут как раз забурлила вода в банке. Нелли Петровна вытащила кипятильник, плеснула кипятку в стакан. Накрыла блюдцем, чтобы настоялся. Распечатала пачку "Юбилейного" печенья, раскрыла прошлогодний номер "Иностранки", нацепила на нос очки. Положила за щеку "барбариску", зажмурилась от удовольствия. Как сейчас молодежь говорит — кайф! И в этот миг полноценного блаженства балконная дверь резко распахнулась от толчка.
Кто эти двое в больничных пижамах — один высокий, другой пониже? Нелли Петровна ничего не успела сообразить. Высокий взмахнул каким-то предметом, и старуха мягко уткнулась лицом в журнал.
— Ничего личного, бабуля, — сказал маленький, оглядывая кабинет в поисках чего-то. — Влад! Надо сделать кляп. Ну что ты застыл, как статуя свободы?
Влад отбросил в сторону завернутую в наволочку энциклопедию и боязливо склонился над своей жертвой.
— Господи, она хоть живая?
— Живее всех живых, — отозвался Эл, сдергивая с крючка полотенце. — Вот. Это подойдет. Она не только живая, но и скоро очнется. Ты же ее как погладил. Может, еще раз тюкнешь, а?
— Тюкай сам, — обозлился Влад. — Тоже мне, нашел Раскольникова.
— Держи тогда. Пихай ей в рот.
В рот?! Влад проклял все на свете, а особенно Элову предприимчивость. Может, стоило послушаться Ульяну и понадеяться на ее сделку с Назаром? Может, в этот самый момент неизвестные друзья с точностью до мелочей разрабатывают план побега? А их с Элом самодеятельность окажется неучтенным фактором? А главное, кто-нибудь другой марал бы руки о ни в чем не повинную старушенцию. Пихай ей, видишь ли, в рот. Тьфу ты, гадость какая!
Трясущимися руками Влад откинул голову Нелли Петровны на спинку стула. Старуха, как по заказу, приоткрыла рот. Влад кое-как засунул туда полотенце и брезгливо вытер руки о пижамные штаны. Эл связывал ноги дежурной халатом и распоряжался:
— Надо забрать одежду. Вон шкафчики с номерами палат, ты дерни дверцу посильнее. И еще ключи от Лизаветиных апартаментов. Посмотри в кармане кофты.
Ключи оказались в кофте. Фанерные дверцы шкафчиков легко снимались с петель, и в них лежала одежда. Влад вытащил свои джинсы и толстовку, достал сверток с Лизиными вещами, бросил Элу его школьную форму.
Тот принюхался.
— Фу! Хоть бы постирали… Все, ходу!
Лифт поднимался словно из самой преисподней. Влад нервно озирался и с завистью косился на спокойного, сосредоточенного Эла. Стоп, а это что? На плече у мальчишки болталась черная дерматиновая кошелка.
— Ну, а мародерствовать-то зачем? — прошипел Влад.
— Тише! — цикнул Эл. — А в трамвае ты отсюда зайцем поедешь? Только привода в милицию нам сейчас не хватало.
Влад к стыду своему понял, что даже не подумал о таких мелочах, как деньги.
— Ну ты даешь, — восхищенно сказал он Владу. — А ты уверен, что первый раз убегаешь из психушки?
Вместо ответа Эл подтолкнул его в открывшийся лифт и выдал новую порцию инструкций.
— Так. Теперь действуем очень быстро. Машина с грязным бельем уходит ровно в пол-шестого. Мы должны уехать раньше, чем поднимется кипеш. Я держу лифт, ты открываешь дверь, хватаешь Лизавету и сюда. Не позволяй ей долго крутиться перед зеркалом. Все, время пошло!