Казак оттолкнул тело, мешающее пройти. Распухший мертвец будто того и ждал — перевернулся на бок. Блеснуло на разбухшей руке серебро. Дмитро пригляделся. И, не сдержавшись, выматерился так громко, что аж лягушки квакать перестали. Вовсе не простому бродяге раки уши обгрызли. Перед Дмитром покачивался труп старого друга. Того, который и вызвал казака столь безотлагательно в родное село.
Эх, Петро, Петро, кто же тебя так?..
…Услыхав возглас ребёнка, начали сходиться остальные, окружая дуб, под которым сидела девушка. Туда же и панна двинулась, желая рассмотреть того, кто осмелился не сбежать при появлении её и деток. Вот только девушка и глазом не моргнула, увидав столь редкостное и опасное зрелище.
Живая дева высоко подпрыгнула, ухватившись за узловатую ветку, похожую на старческую руку, устремленную вдаль. С легкостью, в которую не верилось, глядя на тонкие запястья, легкохвостой белкою скакнула наверх, присела в развилку, не заметив неровности коры.
Ее глаза, до того времени открытые и бездумно смотревшие сквозь, закрылись. Но по лихорадочному движению под веками было понятно, что несчастная всё равно что-то видит. Или пытается видеть…
… Конь с вьюком … Знакомые буквы на коже седла… Крест, опускающийся в ил, сквозь взбаламученную воду… Мутное облако крови, расходящейся по толще воды… Тело, лежащее в грязи, в окружении камышей… Толстая мерзкая лягушка, взгромоздившая зад на лицо мертвеца… И чернота, перечеркнутая яркими лучами…
Руки разжались, и девушка рухнула вниз, чуть не пришибив одну из речных жительниц. Та оказалось под дубом позже всех. И в лице её было столь много общего с несчастной, раскинувшейся среди корней древнего дуба, что случайный свидетель мог их принять за родных сестер. Или за мать и дочь…
Впрочем, долго рассматривать не вышло бы. Словно по команде, дети, стоявшие и сидевшие в траве вокруг дуба, набросились всем скопом на упавшую. Будто стая оголодавших псов на кусок мяса. Взлетел над свалкой обрывок белой сорочки, черным плеснуло на бугристую кору…
Не прошло и получаса, как поляна опустела. Сгинули речные дети, оставив после себя цепочки окровавленных следов. Ушла и их опекунша, которую жуткие малыши звали мамою.
Осталась примятая трава да растерзанное тело девушки, лежавшее в луже крови. Ненасытные дети не тронули голову, оставив неприкосновенной красу — ангельский восковой лик, цвета той свечи, которую прилепляют у образа, прося у Господа защиты и вспоможения.
Ушли речные душегубцы не просто так — спугнули их тяжелые шаги да заполошное дыхание пополам с руганью…
…Тяжко дались Дмитру эти сутки. Бешеная скачка, потом — вплавь через Днепр, недоброе, ох, какое недоброе предчувствие, драка в волнах, блуждания по камышам, мёртвое тело побратима…
Сбитые, заплетавшиеся ноги уже не казались пудовыми, не ноги — два мешка, набитых камнями. И ту тяжесть мешочную надлежало переставлять. Правый — левый, правый — левый. Бежал казак. Туда, откуда летел, ни на миг не прекращаясь, крик боли…
Стихло…
Казак выбрел на поляну. Сил подивиться странным следам уже не осталось. Тщился пройти последние шаги до дуба, широко раскинувшего свой полог. До дуба, под которым любились они с Оленкой…
Он узнал её сразу. И понял всё. И всё решилось немедля…
…Рукоять кинжала-спасителя упрямилась, не желая накрепко встревать в глубокую трещину коры. Дмитро прокусил от злости губу, чуя, как по подбородку бежит тоненькая струйка крови. Ухватившись двумя руками за клинок, казак ударил рукоятью в мягкую землю. Раз дуб помочь не желает, земля выручит. Боясь глядеть в сторону мёртвой нареченной, надавил на гарду, утапливая оружие понадежнее.
— Зараз, любимая моя, зараз до тебе приду. Погодь трошечки…
Остриё немецкого кинжала, на коем близ рукояти ещё виднелись подсохшие свидетельства недавнего речного поединка, холодно блеснул. Волчонок будто понимал, что сейчас произойдет. И противился из всех своих малых силенок…
Зажмурившись, Дмитро зашептал «Отче Наш». Но слова путались, не желая заведенным порядком цепляться одно за другое. Примерившись, как бы половчее грянутся, чтобы одним ударом сердце пронзить, казак откинулся назад…
…И получил по рёбрам сокрушительный удар. И не успел выдохнуть, как невидимое, но от того не менее тяжелое бревно, прилетело вновь, напрочь вышибив не только дух, но и остатки спутанного сознания из казацкой башки…
Когда марево беспамятства немного рассеялось, Дмитро, так до конца в себя и не пришедший, увидел, что лежит не на траве, забрызганной кровью, а на кошме. И что сидит напротив него смутно знакомый человек, с трубкой-носогрейкой в руке.