— Сидишь? — пробурчал возница. — Так взял бы вожжи. Не? Фертик[79] задрипанный. Ну, поехали…
… Остывших лошадей Хома напоил — благо, ручей тёк под боком. Далее кучер взял свитку и поплёлся под тень покосившегося навеса — хутор стоял брошенный, вовсе одичавший. Ведьма гавкать не стала, видимо имелось время у путников дух перевести. Хома бросил подстилку на остатки соломы, рухнул сам — казацкое тело отозвалось столь многочисленными ломотами и болями, что просто удивительно. Не, воистину какие-то предпоследние времена навалились — о горилке даже и помысла не мелькнуло…
Проснулся Хома от хруста. «Хрум-хрум, хрум-хрум-хрум». Вокруг была темень, под головой лежало что-то мягкое — никак рубаха свернутая? Казак приподнял голову — на чурбаке ближе к лунному свету сидела соразмерная тень, склонившаяся над рукодельем, вот в тонких пальчиках сверкнула иголка… И снова донеслось «хрум-хрум».
— Это где ж ты столько яблок запасла? — спросил Хома, щупая свои колени под съехавшим, и вообще непонятно откуда взявшимся, лижником[80]. Холодок объяснился — шаровары исчезли. Вот тебе и шуточки, не иначе спал как бревно.
— Вфы фадочке, — пояснила панночка, по очевидности пребывавшая в самом живом и разговорчивом расположении духа.
— «В садочке»… А что за дерзостность со спящего человека одёжу стаскивать?
Хрум-хрум — остаток яблока полетел в порядочную кучу огрызков, накиданную у крапивных зарослей. Дожевав, рукодельница пояснила:
— Сейчас дошью. Сколько же гайдуку ободранцем красоваться?
— Ну, дошивай, — согласился Хома, щуря один глаз — в прорехе крыши сияла славная звезда. Это ежели правым глазом зрить. Ежели левым — не видно звезды и вообще куда темнее ночь. Нет, хитро в мире всё обустроено. Много таинственностей.
Отхрустела ещё пара яблок — встала легкая тень, встряхнула просторную одежду:
— Не как новые, зато крепко починенные.
— Доброе дело, благодарствую душевно. Может, тебе яблок принести?
— Лежи, казаче, — панночка швырнула шаровары на солому, поддернула юбки, да и этак легенько присела, оседлав ноги Хомы. Во тьме влажно и лукаво светились девичьи очи, словно по той яркой звезде в них отражалось.
Хома вздохнул:
— Ты, Хеленка, сиди как удобствует, только гарцевать не вздумай. Неуместное то дело.
— Так уж и неуместное? — подивилась бесстыжая тень.
— Чистосердечно сказать, так сам в оторопеньи. Чаровница ты колдовская, тут разве возразишь. Только ведь и по-другому на обстоятельства можно взглянуть, — Хома осторожно, согнутым пальцем, отвел прядь волос, ниспадающую на гладкую щечку красавицы.
— И как же то объясняется? Чрезмерное оторопенье иль в какой хворости мы?
— Хворость бы я превозмог. С лёгкостью. Неуместность одолеть куда труднее.
Хеленка вдруг снялась с заупрямившегося скакуна, завалилась на спину рядом и прошептала:
— Ото ж и я чую. Есть неуместность.
— Ну…
— Чего «ну», дурной гайдук? С какой кучи лайна вдруг тут неуместность? Объясняй живее!
— Не ла йся сквернословно, язык мыть нечем. Если же по неуместности рассуждать… Я ж навроде тебя делал. Руки кривые, но старался. И вдруг до баловства и похабности опускаться? Вовсе не по-родственному.
— Делал он… — пробормотала панночка. — Ну, делал. Я помню. А кто тебя просил делать, а?
— Так я же не нарочно. Заставила чёртова баба.
— Вот сразу на ведьму всё свалить норовишь. За себя ответь. Ты мне теперь кто? Батька или как иначе?
— Что батька? Откуда же батька? — с превеликой неловкостью зашептал Хома. — Грешно так говорить. Это ж смех один и соромицькость[81]. Но ежели с философских наук глянуть, так пусть немного и батька. Если уж так завязалось хитростно…
— А не надо было так завязывать. Что то за казак, ежели его первая попавшаяся ведьма в отцы покойницам пристраивает? Вот как теперь? Я ж и сама чую, что по-родственному.
— Так чего же верхом вознамерилась?!
— Для прояснения. И потом томлюсь я, — нагло оправдалась Хеленка.
— Тю, и в кого же ты такая бесстыжая да бессовестная?!
— В кого делали. Я ж не виновата, что кровь горячую сохранили.
— Я, что ли, сохранял? — возмутился Хома. — Я таким материям не учён.
— Вот и учился бы. Уж седина в усах, а в голове одна горилка и хлюпает. А мне как теперь? То живая, то мёртвая. Да еще поплюга[82] окаянная. Ладно, приноровлюсь. Но вдруг я вонять начну и сгнивать? Вон жарища какая.
— Не начнешь. Вполне цветущий лик и остальное.
— То сегодня. А завтра как?