Вглядывались в капитана всепрощающе и всепонимающе мудрые и печальные глаза святых, прижимала к груди сына-младенца Богородица. Вот ляхи чертовы, и насобирали же где-то. Не иначе, церкви обносили. Или наоборот, из разрушенных да подожженных храмов спасали, когда озлённая шляхта лютовала?.. Кто знает. Поистине предпоследние времена…
Капитан перекрестился. Дело предстояло муторное, гадкое и отвратительное. Одно дело факел в солому кидать, когда из бойниц храма, той соломой обложенного, по тебе из пищалей садят. И совсем иное — вот так вот. Можно было доверить Збыху или Котодралу. Один язычник, второй протестант. Им поглумиться — самое то. Но нельзя. Негоже на других сваливать.
— Простите меня, хоть и нет мне прощения во веки веков…
Святые молчали. Показалось на миг, будто Богородица чуть повернулась, закрывая ребенка.
— Простите, — повторил капитан. Еще раз перекрестился и вытащил нож.
Оклады отрываться не хотели, цеплялись, рвали перчатки острыми краями. А потом словно поняли, что не кощунства ради их сдирают, а потому что, по-другому никак, и металл будто сам отваливаться начал, обнажая тёмную древесину…
Мирослав оглядел добытое серебро. Фунта четыре. Должно хватить на час боя. Им вряд ли дадут столько времени.
Пламя взметнулось, облизало тигель. Капитан заработал мехами, смахнул выступивший на лбу пот. Жарища, а работе края не видать, ещё разливать, а потом снова переплавлять…
Не, так дело не пойдёт. Оставив печь, Мирослав приоткрыл тяжелую дверь, подозвал Угальде, что маячил у входа:
— Так, Диего, давай к монахам, скажи, пусть пива несут.
— Может, помочь? — кивнул испанец в сторону полумрака мастерской, где полыхало пламя, рождая причудливые тени.
— Лучше питья принеси побольше, тут я сам управлюсь.
— Понял, — дернул бородкой лейтенант. — Я быстро.
— Давай, — ответил Мирослав и прикрыл за собой дверь.
Металл уже катался огромной живой каплей. Капитан ухватил тигель щипцами, осторожно наклонил над пулелейками…
Знать бы, с чем, а вернее с кем, придется столкнуться, загодя бы приготовился. В Риме все нужное достать несложно. Выстроил бы рядком иконы, жахнул кое-как литой картечью, не пришлось бы сейчас с каждой пулькой отдельно возиться. Или, может попросить у отставного гусара его фальконет?..
— Эй, капитан! — заорал Диего от двери. — Пиво!
— Пиво — то хорошо! — прошипел сквозь зубы капитан, доливая остатки.
Теперь надо дать остыть. Как раз время пива выпить. А ляхи, при всей своей извечной паскудности, в броварном деле мастера не последние…
Мирослав зарядил пистолеты, старательно работая шомполом. После взялся за мушкеты. Одно было хорошо, не нужно разбирать какая пуля к какому стволу подходит. Расстояние плёвое, можно свежеблестящий шарик и в бумагу завернуть. Специально для этого была у монахов вытребована католическая Библия. Её-то целостность капитана волновала слабо, и страницы пошли не только на оборачивание, но и на пыжи. Хорошие-то войлочные клейтухи, выменянные у реестровых, да подобранные с убитых разбойных казаков, требовалось беречь для боя.
— Ну, с Богом, — выдохнул капитан и взял первую пару.
Охнули пробитые иконы, загудели брёвна стены, в которых увязли пули. Мирослав отложил стреляные пистоли, взялся за другие…
Дышать в запертом сарае становилось всё труднее. Кислый дым разъедал глаза, забивал глотку, не давая дышать. Но капитан упорно стрелял, закусив до крови нижнюю губу. Выбранные им полдюжины икон уже превратились в щепу, а на стене сарая не было живого места. Мирослав перекрестился — «отстрелянные» руки мелко дрожали.
— Господь, укрепи члены мои, ибо во славу Твою непотребство творю!
Ладно, сейчас чуть передохнуть, да стреляное серебро из бревен повыковыривать. И снова переплавлять да разливать…
Будем надеяться, что цель оправдает средство.
Глава 12. О памятности славных битв и иных сражений
Великим сечам и память великая. Уж и не вспомнит народ за что бились, когда бились и что за неприятель в той битве казацкую кровь пролил. Но с гордостью помянут правнуки: был там и мой пращур, самую большую пушку отбивал, покрыл себя немеркнущей ратной славой, самим кошевым атаманом был отмечен, троекратно расцелован и пожалован любимейшей атамановой люлькой. Вместе с ляхами ли бились, против них, или вовсе заместо ясновельможных луговую траву кровью окропили — не важно. От столь ничтожных мелочей казацкая слава не тускнеет.
А какое славное дело ежели стойко засесть в таборе, из составленных кругом возов, бесстрашно глянуть как подступает неприятельское войско, шелестящее бесчисленными знамёнами, гремящее литаврами и барабанами, сияющее зерцалами и иными бронями. Вот уж придвинулись как нужно, завизжали, перелетая возы, первые ядра, наставились семипядные пищали… грохнуло залпом! И пошло знатное дело. Скоро возрыдают матери и жены в Черкассах, Глухове, Чигирине, докатиться слух об именитой и кровавой жатве аж до самого города Киева. Лягут в сырую землю лихие казаки…