– Поместье, говоришь?.. – заинтересовалась Лена.
– Крошку осталась на попечение Зины, няньки-кормилицы. Хорошая воспитанная девушка из местной тарханской семьи, которая служила нам несколько поколений. По возрасту годилась скорее в старшие сестры, чем в няньки. Она выходила твою бабушку в лихолетье. Остались в Севастополе, где разразился красный террор.
– Ну да, ты как-то рассказывал уже – промямлила дочь, но вдруг встрепенулась. Ее осенило: – Пап, ведь сейчас наступило новое время, так? Интересно, а что, нам и поместье теперь могут вернуть?
– Жди, как же, – он свирепо крутанул руль. – Дождешься от этих, – и едва не съехал с дороги, вовремя выправив руль. – Тогда, в 20-м, за первые дни октября, красные уничтожили в Севастополе более тысячи человек, – продолжал отец. – Офицеров, гражданских, сочувствующих – любых. Повешенные болтались на каждом фонаре, под виселицы приспособили даже памятники. В порту расстреляли рабочих, которые участвовали в погрузке кораблей отступавших белых. Расстрельная команда работала ночью. Эта кровавая оргия продолжалась много недель. Не знаю, случай это или нет, кормилица стала наложницей одного из палачей при мандате, комиссара. Ну тех, которые вершили скорую расправу по ночам в застенках. Тот, может быть, пожалел ее, она ведь была с больным ребенком на руках. А может, влюбился, если мог палач вообще кого-то полюбить.
Заняв буржуйские апартаменты на Большой Морской, палач вселил туда ее хозяйкой. Возвращался на рассвете из расстрельного подвала, пытался загасить совесть водкой, пил один, второй стакан залпом, багровея, уставившись в одну точку остекленевшими глазами, брал из постели к себе на колени, к ужасу кормилицы, ее сонную воспитанницу, гладил, умиляясь, ее мягкие волосики. Сжимал, тискал как тряпичную куклу, сдерживая надрывные рыдания. И резко переходил на истерический хохот, уставившись глазами в пустоту, твердя, как бы оправдываясь перед невидимым судией: «Ничего, все пройдет, уже скоро, добьем последнюю сотню сволочей, извергов – мучителей трудового народа! Новую, светлую жизнь заведем...»
Прошел первый кровавый вихрь, кормилица почувствовала, что беременна и призналась ему в этом... Что-то взыграло в переполненной революционными демонами душе, и не пустил ее в расход, как сделал бы не задумываясь двумя – тремя месяцами раньше где-нибудь в Херсоне или Одессе. Сходил с ума этот кровавый душегуб, на совести которого были сотни загубленных жизней...
И первое, а может быть последнее, по настоящему ценное в тот момент, что этот палач сделал в редких своих проблесках реальности, в ознаменование начала новой светлой жизни – записал кормилицу своей гражданской женой.
Одной из ночных расстрельных оргий чекист не выдержал, сорвался, смалодушничал. Отказался расстреливать заложников. Выбросил револьвер – орудие своего кровавого произвола. Расстрельщика самого свои же чекисты и хлопнули потом на полу окровавленного подвала, когда, спятив от ужаса творимого, с кулаками бросался на месиво разбрызганных человеческих мозгов на испещренной расстрельными пулями подвальной, известковой сырой стенке…
– Бр-р! – передернуло Ленку. – Ужас какой! А Зиночка что?
– Зиночка вовремя выправила паспортные на фамилию своего страшного покойничка и бежала с нашей малюткой в родной тарханский край. – Отец помолчал за рулем, ожил внезапно: – У Зины родился сын, которого она, как и твою бабушку, записала под революционную фамилию мужа. Мы с тобой должны быть благодарны этой простой женщине за все то, что она сделала для нас. Похоронена рядом с бабушкой в Карадже, на Тарханкуте. Как член семьи, наверное.
– Пап, как интересно! А вот бабушка внешне какая была? Красивая, артистичная? – Прости, что раньше не расспрашивала – времени не хватало...
– Да,мне на маму тоже, всегда времени не хватало. В Москве до войны училась, определили в институт. Она отлично танцевала, пела. В середине тридцатых оказалась в кругу значимых людей своего времени... Первый раз вышла замуж, овдовела. Потом война. С концертной бригадой побывала на многих фронтах, бойцы и офицеры боготворили ее, заваливали письмами с передовой. Там, на передовой, встретился и полюбил молодой гвардейский полковник, мой отец. После победы служил в Крыму, в Таврическом округе. А бабушка рядом с ним, в военном ансамбле. Жили в большой квартире возле штаба. Все вроде наконец складывалось. Но в 50-м его арестовали, по отголоскам Ленинградского дела. Тогда шерстили опять. Так и сгинул, без права переписки.