С тех пор Джим окончательно привязался к семье Тэда, нянчил маленького Чарли, а когда Чарли подрос, всерьез подружился с племянником.
Приезды Джима были праздником для всех обитателей Горчичного Рая.
Отзвук дальних гроз идущей в мире борьбы за справедливость, дыхание больших событий входило с певцом в негритянские лачуги, в жилища белых бедняков. Через него обитатели Горчичного Рая как бы соприкасались с другими бедняками, которые сражались за будущее. Под стенами университета в Мадриде он пел для повстанцев, воевавших с фашизмом. Он дружил с бастующими английскими шахтерами и французскими докерами. В пекинских мастерских он пел старинные негритянские гимны для китайских рабочих и после шел с ними в их дома и до утра слушал страшные и простые рассказы о прошлой жизни.
Он все знал и понимал – этот усталый, темнолицый человек с иронической усмешкой в глазах.
Однажды, уже после окончания войны, он вернулся в Стон-Пойнт бодрее и оживленнее, чем обычно.
– Я был в России, в Москве, – сказал он Салли и племяннику. – Я подружился со многими русскими и понял, что это за народ.
В тот раз Джим Робинсон встретился со всеми старыми друзьями. Он привез с собой много книг и журналов, где рассказывалось о Советском Союзе; привез фотографии, на которых он был снят вместе со своими русскими приятелями. И все соседи Робинсонов рассматривали тогда эти книги и фотографии. И дядя Джим рассказывал о том, что он видел в Советском Союзе, а люди верили и не верили – так много было в его рассказах удивительного. Скоро Джим снова уехал гастролировать в Европу. И после соседи говорили, что какие-то подозрительные молодцы ходили по домам Восточной окраины и расспрашивали о певце.
Но у людей Восточной окраины был большой опыт – они привыкли держать рот на замке. Так эти молодцы и удалились не солоно хлебавши, а потом их видели в компании сыщика Ньюмена, которого хорошо знали в Горчичном Раю.
Едва услышав, что появился долгожданный Джим, Цезарь сейчас же прибежал в дом друзей. Ох, как они обрадовались друг другу – он и Джим! Целых пять минут они стояли и хлопали друг друга по спине и плечам так, что казалось, в комнате выбивают матрацы.
Чарли, лежа в постели, смеялся до слез.
– Все такой же, старина! И время тебя не берет, скажу не стесняясь! – гремел Цезарь. – Красавец ты, черный Карузо!
– А ты все ковыляешь на своей деревяшке? Почему до сих пор не приобрел протезы? – набросился на него Джим.
– Думаешь, так легко это сделать? Для безработных негров не торопятся делать протезы.
Джим Робинсон нахмурился:
– Ни работы, ни денег, ни протезов… Ну хорошо, мы что-нибудь организуем.
Цезарь замахал левой рукой:
– И думать не смей! Я ведь тебя знаю. Ты небось сам сидишь с долларовой бумажкой в кармане!
Тот смущенно пригладил волосы на висках:
– Видишь ли, Цезарь…
– Видим, видим! – вмешалась в разговор Салли. – Цезарь прав: ты только о других заботишься, а о том, чтобы скопить денег на старость, когда у тебя не будет такого великолепного, свежего голоса, ты и не подумал.
Джим загадочно посмотрел на свояченицу.
– Старость? – пробормотал он. – Кто знает, где будет проходить моя старость! А может, и у нас когда-нибудь станут лелеять старость!
– О, ты всегда был мечтателем, как наш Тэд, – грустно усмехнулась Салли.
– Тес… Джим, не очень-то мечтай, – сказал Цезарь. – Шпики так и шныряют всюду, скажу не стесняясь. Вчера я вздумал позвонить из автомата мистеру Ричардсону – смотрю, к стеклянной двери будки уже приклеился чей-то бледный нос. Ну, я как двинул моей деревяшкой по двери, она распахнулась и – хлоп шпика по носу! Вот я смеялся, скажу не стесняясь…
Чарли хохотал, откинувшись на подушки. Однако Джим Робинсон даже не улыбнулся.
Цезарь положил на плечо певца здоровую руку:
– Ох, и ждали же мы тебя, Джим. Ты один скажешь нам правду. Неужели опять может разразиться эта проклятая война?! Скажешь, Джим?.. – Он умоляюще заглядывал другу в глаза.
Джим Робинсон неожиданно громко рассмеялся.
– Ну и чудаки! – сказал он. – А все-таки многих из вас пробрала пропаганда! Кажется, вы чуть было и впрямь не поверили басне, будто Советский Союз хочет войны!
– Нет, нет, мы не поверили! – горячо начал смущенный Цезарь. – Но ты понимаешь, когда целыми днями слышишь одно и то же, люди поневоле начинают задумываться…
Джим Робинсон уселся на кровать племянника и взял его похудевшие руки в свои.
– Достаточно ли ты оправился, чтобы принять гостей? – спросил он. – Слышишь, что болтает этот верзила на деревяшке? Ведь это срам слушать! Придется нам позвать кое-какой народ и поговорить о том, что делается на свете. А то вы тут живете, как бобры в своем водоеме.
– Я завтра встану, дядя Джим. – Чарли порывался подняться. – Ты не думай, что я буду лежать… Я себя отлично чувствую, я совсем здоров.
Но тут налетела Салли. Она была непреклонна.
– Будешь лежать до тех пор, пока я не позволю встать, – заявила она твердо. – Люди могут и теперь приходить. Да вот, кстати, кто-то идет к нам. – Она прислушалась к голосам за дверью.
Это была Маргрет с двумя девочками – Нэнси и Мери. С того злополучного утра, когда Мери пришла к Нэнси с покаянием, обе девочки очень подружились. Теперь Мери, родители которой жили в соседнем городе, проводила все свое свободное время у Нэнси и звала ее мать «тетя Маргрет». Девочки принесли Чарли сирень.
Они еще ничего не знали о приезде Джима Робинсона, слышали только, что их друга перевезли домой. Не знала о приезде Джима и Маргрет, иначе, наверно, она постаралась бы скрыть свой расстроенный вид и заплаканные глаза.
– Боже милостивый, кого я вижу!.. Джим Робинсон!.. – пробормотала она.
– Здравствуйте, Маргрет, голубушка моя! – Джим Робинсон нежно пожал руку актрисе. – А почему глазки заплаканы? Что случилось у моей старой приятельницы Маргрет?
– Так, пустяки, – отмахнулась Маргрет, пряча лицо. – Я так рада вам, Джим. Вы точно луч света в нашей жизни…
Обе девочки во все глаза смотрели на «черного Карузо». Так вот он – этот знаменитый певец, о котором так восторженно говорил Чарли, а теперь толкует вся Восточная окраина!
В своем волнении они даже забыли о том, что пришли навестить больного, и так и стояли посреди комнаты, держа в руках ветки белой и лиловой сирени.
– А кто эти молодые леди? – обернулся к ним Джим Робинсон. – Впрочем, я догадываюсь: одна из них, верно, ваша дочь, Маргрет, ваша Нэнси, которая умеет и петь, и танцевать, и пишет прелестные стихи, как я слышал. Подойди ко мне, дочурка, дай на тебя полюбоваться – ведь я знал тебя еще крошкой.
Он привлек к себе смущенную Нэнси и почтительно, как взрослой, пожал ей руку:
– А как зовут твою подругу?
Мери присела:
– Мери Смит, с вашего позволения, сэр.
Джим Робинсон улыбнулся и ей:
– О, как же, знаю, знаю все и о вас, молодая мисс. О том, как вы назвали со сцены имя автора стихов и как молились за Чарли на гонках. – Он шутливо подмигнул ей. – Как видите, я уже в курсе всех событий.
Мери покраснела чуть не до слез:
– О сэр, это все, наверно, Чарли рассказал! Чарли такой добрый!.. Он выбрал только хорошее, а о плохом ничего не сказал вам… А я ведь очень дурная, сэр.
– Не верь ей, дядя Джим. – Чарли совсем свесился с постели. – Она всегда на себя наговаривает.
Пока шел этот разговор, Салли, потихоньку поманив к себе Нэнси, выспрашивала ее, почему у матери заплаканы глаза. Нэнси попробовала отговориться незнанием, но от Салли нелегко было отделаться.
– Ты, девочка, не виляй, – сказала она, как заправский мальчишка. – Я тебя насквозь вижу. Говори, что там у вас еще стряслось?
– Выгоняют нас из дома, – нехотя призналась Нэнси, теребя платье. – Мы не уплатили за последнюю треть года, и пришел управляющий Большого Босса и сказал, что это очень кстати, потому что Босс решил очищать Горчичный Рай от лачужек и строить здесь доходные дома. И чтобы мы по этому случаю убирались вон. Мама стала его умолять подождать неделю, до получки в театре, а он только твердит: «Складывайте ваши пожитки! Босс не хочет больше с вами возиться».