– Ох, здорово! Вот здорово-то, черт тебя дери! – так и закатился Фэйни. – Ну, теперь звони ей!
Рой закусил губу. Злое выражение очень портило его красивое лицо.
– Действительно, я это неплохо придумал! – сказал он хвастливо. – Поделом ей, этой гордячке, пускай потом сыщик припугнет ее! Подумать только: я предлагаю ей пойти со мной в кино, а она отказывается! А с Робинсоном небось куда угодно отправилась бы!
– И со мной не хочет идти, – подхватил Фэйни. – Я ей дарю красивый блокнот, а она фыркает. Гусыня она, больше ничего! Давай мы ее проучим!
Рой набрал нужный номер.
– Ее мать! – быстро шепнул он приятелю. – Могу я попросить к телефону Патрицию? – пропел он тоненьким голоском.
– Кто спрашивает мою дочь? – осведомилась миссис Причард.
– Это говорит одна ее знакомая из школы, – опять запищал Рой, делая выразительные жесты Фэйни.
– Сейчас я ее позову.
– Пошла за ней! – зашептал возбужденно Рой. – Хорошо, что она дома… Это вы, мисс Патриция? – снова запел он, обращаясь к трубке. – С вами говорит одна соседка Чарли Робинсона… Нет, мисс, вы меня не знаете… Да, мисс, ему уже лучше. Он дома, мисс, и просил вас навестить его. Да, да, навестить. Нет, вы не ослышались. Он думает, что лучше всего это сделать в субботу после обеда. Что ему передать, мисс?.. Вы постараетесь прийти? О, он очень обрадуется, мисс, уверяю вас. Он так любит вас, мисс, прямо обожает… Хэлло! Хэлло!.. Повесила трубку, – сообщил он Фэйни. – Сказала, что непременно постарается прийти в субботу… Видно, поблизости стояла ее мамаша, потому что разговаривала она не очень-то вразумительно. Ну, самое главное сделано!
И Рой торжествующе посмотрел на приятеля.
– Ух, и заварили же мы кашу! – в восторге подпрыгнул Фэйни. – Вот будет доволен мой старик, когда я ему все это выложу!
35. Джемс Робинсон и его посетители
Он стоял на берегу реки, у тех же самых сыроватых бревен, где несколько недель назад сидел отверженный, глубоко оскорбленный мальчик – сын его родного брата. Жуя краешком губ сигарету, он смотрел из-под нахмуренных бровей на черную, маслянистую воду. Золотыми ужами резвились на воде отражения фонарей на берегу. Стрекотала моторка, пахло рыбой, гремела где-то якорная цепь. Мысли его были далеко и от реки и от этого городка.
Нет, не может он словами о высокой материальной культуре, о гигантской технике и комфорте излечить свою тоску по настоящей жизни, жизни свободной, полной творческого огня, рядом с такими же людьми, как он сам, людьми, несущими в себе великие идеи будущего. С детства внушали ему стремление к бурной деятельности на пользу собственного кармана, мысли о том, что всякий мальчишка-газетчик может стать президентом, рассказывали о миллионах Моргана и Астора, которых может добиться всякий энергичный американец. Он многое искренне любил в американском образе жизни: любил американскую точность, любил простых американских людей, в которых было много детского, любил свой обездоленный черный народ, свои печальные и торжественные гимны.
Но уже несколько лет настойчиво и постоянно звучал в нем внутренний голос: нет, не то, не то… Пресса, радио, официальные выступления, даже самый американизм порой вызывали в нем приступ тоски. Он жил внешне вполне благополучно: его любят люди, он сам их любит, трудится для них, поет для них, радуется их радостью и болеет их болью. Но в глубине души он тосковал о других идеалах, о другой жизни. Может, ему, негру, не подобает думать об этом? Благодари судьбу, которая вынесла тебя на гребень, поставила выше твоих братьев по цвету, не забросила тебя на хлопковые плантации Юга и не отдала на произвол линчевателей!
Это правда, правда – надо благодарить судьбу! Но ведь он, Джемс Робинсон, чувствовал себя не только негром – человеком с темной кожей, но и сыном Америки, частью ее земли, и, как американец, он хотел для своей страны славного будущего. Нет, не только технического прогресса и богатства хотел он для своей Америки!
И вот он побывал в Европе, в странах «нового порядка». Их люди, их песни, их леса и нивы сразу пришлись ему по сердцу. Как пришелец на чужбине порой в запахе цветка или в красках зари узнает свою родину, так здесь он понял, о чем мечтала его душа. В честности и прямоте законов, в мирном труде людей, в детских глазах – всюду находил он то, о чем грезил.
Когда он вернулся из своей поездки домой, он почувствовал себя как-то крепче, увереннее. Теперь он знает, что надо делать. Теперь он, Джим Робинсон, будет бороться не только за собственную жизнь. Он так и сказал это сегодня тому бледному и тощему репортеру, который наконец-то решился прийти к нему для интервью. Этот представитель «Стон-пойнтовских новостей» был нагл и робок одновременно. Он был нагл, как белый, пришедший к самому обыкновенному черному, и робок потому, что за этим черным стояла мировая слава.
– Мистер Робинсон, – сказал он, вглядываясь в лицо певца, – наши читатели интересуются вашей личностью, вашими путешествиями, вашими взглядами на жизнь…
– Олл-райт, приятель, – с чуть заметной усмешкой кивнул Джим. – Невозможно отказать родному городу, если он хочет удовлетворить свое любопытство… Спрашивайте, мистер… – Он запнулся.
– Эйнис, к вашим услугам, мистер Робинсон, – отрекомендовался тот. – Репортер и референт по вопросам международной политики.
– Итак, мистер Эйнис, что вас интересует в первую очередь?
– Нашим читателям известно, что вы выступали на Всемирном конгрессе сторонников мира, который организовали коммунисты. Что именно вы говорили в своей речи на конгрессе? – И Эйнис уставился кроличьими глазками на Джима Робинсона.
– Во-первых, конгресс этот организовали не коммунисты, а шестьсот миллионов человек. Эти шестьсот миллионов представляли почти все народы мира, которые решили во что бы то ни стало бороться против тех, кто хотел бы начать новую войну, – спокойно возразил певец. – А во-вторых, с моей речью вы могли бы тогда же ознакомиться по газетам и стенограммам.
– Да, разумеется, – поспешил сказать Эйнис, – но все же, если бы вы могли коснуться хотя бы в общих чертах…
– Ну что ж, если это вас интересует, я могу повторить. Я говорил о том, что народ в Америке, так же как и народы других стран, не хочет войны. Я говорил, что мы нуждаемся в работе, образовании и жилищах, а не в войне. Но существует категория низких и хитрых людей в деловых и финансовых кругах. Эти люди больше всего боятся освобождения некоторых народов и их стремления к цивилизации, а потому поджидают всякий удобный случай, чтобы посеять вражду между народами и затеять войну .
– Понимаю. Кажется, вы что-то пели для делегатов конгресса?
Певец кивнул:
– Да, я исполнил арию из советской оперы «Тихий Дон». Одна из любимых арий моего репертуара.
Эйнис, не отрываясь от блокнота, покосился на Робинсона.
– Коммунистический гимн, э? – спросил он, скорчив самую хитрую гримасу.
– Нет, просто очень мелодичная и широкая песня, казацкая песня, – спокойно пояснил Робинсон.
– Так, так… Понятно… – Представитель «Стон-пойнтовских новостей» погрыз ручку своего вечного пера. – Скажите, мистер Робинсон, куда вы отправились после конгресса?
– Мне кажется, и об этом писалось в наших газетах, – отвечал Робинсон. – Впрочем, я этого не скрываю: после конгресса я отправился на гастроли в Советский Союз. Дал восемь концертов в Москве, Ленинграде и на Украине.
Эйнис внимательно записывал.
Он решил сделать еще одну попытку:
– Мистер Робинсон, вот вы – такой друг своего народа, его певец и защитник, – не находите ли вы, что в результате последней войны условия жизни вашего народа улучшились?
– Улучшились в результате войны? – с недоумением переспросил Робинсон.
– Вот именно. Белые и цветные юноши сражались в этой войне бок о бок, и это создало теперь полное взаимное понимание.
Певец пожал плечами.
– Думаю, вы сами знаете, что говорите чепуху, – сказал он. – Но вот что я скажу вам. Даже если бы положение негров в результате войны улучшилось в сотни раз, ни один из негров-бедняков не хотел бы новой войны. Запишите это и постарайтесь не исказить.