Сам Большой Босс очень косо смотрит на все это, и неизвестно еще, во что выльется этот концерт. Говорят, что этот негр – красный агитатор, а если это так, то наши люди не потерпят этого, и, конечно, разразится скандал и свалка, и потому будет лучше, дорогая, если ты в этот вечер останешься дома.
На вилле Сфикси и в маленьком палаццо Бийла шли подобные же разговоры. Впрочем, здесь отцы семейств знали более определенно, во что может вылиться концерт, и потому категорически запретили своим женам и дочерям идти в «Колорадо».
Несмотря на то что Ричи, Квинси, Беннет и все остальные друзья Джима старались, чтобы билеты на концерт достались только обитателям Восточной окраины – рабочим и беднякам, некоторая часть билетов неизвестно как просочилась в особняки Верхнего города и даже попала в руки таких людей, которые были совсем нежелательны. Например, когда билетеры, поставленные Бэном Майнардом в дверях «Колорадо», начали проверять билеты, то среди публики оказалось большое количество переодетых полицейских и сыщиков. Билетеры хотели было поделиться своим открытием с хозяином или с Джорджем Монтье – главным распорядителем концерта, но толпа все прибывала, и они так и не смогли покинуть свои места у дверей.
Давно уже Восточная окраина не видела такого съезда. Вся улица перед «Колорадо» была запружена людьми и автомобилями. Тут были и самые последние шикарные модели, и облупленные, давно отжившие свой век «форды», и фермерские полугрузовички. Улица была празднично освещена, все лавчонки и аптеки ломились от покупателей, которые спешили выпить содовой, закусить или подкрепиться чем-нибудь спиртным. По углам толпился народ, не получивший билетов, но чаявший какими-нибудь судьбами все же попасть на концерт. Предприимчивый фотограф бойко торговал десятицентовыми фотографиями певца. Какой-то оратор в жилете, надетом поверх клетчатой рубахи, забравшись на цинковый ящик из-под шипучки, рассказывал кучке зевак биографию Джемса Робинсона и сообщал, что ныне певец – представитель всех угнетенных народов в конгрессе мира. Из рук в руки переходил номер «Стон-пойнтовских новостей», где было напечатано интервью со знаменитым певцом. В этом интервью Джемс Робинсон был назван агентом «красных» и весьма развязно признавался в том, что получил от Москвы сто тысяч долларов за коммунистическую пропаганду. Одни из читателей этого интервью смеялись и острили, другие громко возмущались тем, что агент коммунистов осмеливается выступать еще в концертах и Америка это терпит, но порядочные люди этого терпеть не желают и покажут черномазому его место.
Страсти подогревались слухами о том, что Робинсон будет петь русские песни и в песнях этих все, мол, будет сказано. Что именно будет сказано, никто, разумеется, не знал, но звучало это таинственно и значительно.
На улице уже произошло несколько стычек друзей Джемса Робинсона с какими-то полупьяными субъектами, громко заявлявшими, что-де давно пора прихлопнуть всех негров и коммунистов и вообще очень неплохо взорвать проклятый вертеп старого Майнарда.
Несколько полицейских на мотоциклах, дежурившие у перекрестка, и глазом не повели на дерущихся.
В двух кварталах от «Колорадо» горчичный домик Робинсонов светился всеми своими окнами. Вся семья принимала участие в сборах Джима на концерт. Салли собственноручно накрахмалила ему рубашку. Чарли смахнул с фрака пылинки, приготовил запонки, галстук, носки, туфли и сам подавал Джиму каждую вещь. Певец был спокоен, и его спокойствие и непринужденность передались Чарли и его матери.
То и дело прибегал кто-нибудь из ребят – Джой Беннет, Василь или близнецы Квинси – и сообщал Чарли последние новости из «Колорадо».
Собралась уйма народу. Зал переполнен, но люди всё прибывают. Очень много белых из Верхнего города. Все друзья уже на местах. Пришли Цезарь с Темпи. Цезарь надел на китель все свои медали. В передних рядах сидит Ричи, но с ним никто из белых джентльменов не разговаривает, а когда кланяются, то будто нехотя. В четырнадцатом ряду замечен сам дядя Пост, и такой торжественный, принаряженный! У трех парней ребята разглядели спрятанные, в карманах дубинки в кожаных чехлах. Мэйсон и Фэйни тоже тут как тут и привели с собой целую ораву скаутов. Мэрфи и Дик также явились, заняли боковую скамейку и жуют резинку. И шумят же в зале – прямо страх!
Вошла Салли, неся на вытянутых руках рубашку Джима с белоснежной и твердой, как мрамор, грудью. Ради торжественного дня Салли тоже принарядилась и в своем темном, строгом костюме выглядела совсем похожей на мальчика.
– Доктор Рендаль приехал за тобой, Джим, – сказала она. – Я попросила его сюда, наверх.
Джим надел фрак, и эта одежда сразу как бы отделила его от семьи. Теперь перед ними был «черный Карузо» – знаменитый на весь мир певец, и Салли, взглянув на преобразившегося шурина, почувствовала и гордость и робость одновременно.
Появился доктор Рендаль, как всегда приветливый и сдержанный в манерах.
– Предвкушаю удовольствие слушать вас, мистер Робинсон, – сказал он, обмениваясь с певцом крепким рукопожатием. – Помню, какое наслаждение это доставило мне в Париже… Боюсь, однако, что здесь, в нашем городке, не обойдется без какого-нибудь скандала. Вокруг вас чересчур много разговоров… Будете вы исполнять советские песни?
– Разумеется, буду, если попросит публика, – сказал Джим Робинсон. – В Европе люди очень горячо принимали эти песни.
– Я уверен, что и у нас потребуют, чтобы вы их спели. – Доктор Рендаль задумчиво посмотрел на певца. – А тогда держитесь: некоторые здешние молодчики ни за что вам этого не простят! Разразится целая буря!
– Скауты непременно будут орать, – вмешался Чарли, который только что получил свежую порцию донесений от Джоя Беннета. – В «Колорадо» полным-полно скаутов. Их пригнал наш Мак-Магон, и, верно, уж недаром.
– Ну и ну! – рассмеялся Джим. – Очень бодрящая обстановка, скажу не стесняясь, как говорит наш друг Цезарь. – Он взглянул в окно, где быстро сгущались сумерки. – Однако нам, кажется, пора ехать. Мне остается восемь минут до выхода.
Доктор Рендаль спустился первый и усадил Салли, Чарли и Джима в свой вместительный «крайслер». Боковыми улицами он повез своих пассажиров к переполненному «Колорадо».
Ровно через восемь минут со своих мест во втором ряду Салли и ее сын увидели вышедшего на сцену Джима. В черном, длинном, облегающем фраке певец казался еще выше и тоньше, чем всегда.
Едва только известная всем по портретам высокая фигура появилась на эстраде, точно лавина обрушилась в зале. Горчичный Рай аплодировал своему певцу. Оглушительно засвистели самые горячие его поклонники.
Робинсон низко поклонился. Потом обернулся к роялю, за которым уже сидел Джордж Монтье, и что-то сказал музыканту, но так тихо, что зал не уловил.
Рояль зарокотал, и вверх взмыла сильная и мягкая волна звуков. Джим положил руку на полированную крышку рояля и запел. Он пел старинный негритянский гимн:
«Великая река течет. Она течет и все уносит с собой. Она все знает – великая река. Она видела людей, и многие страны, и человеческие страдания и радости. И течет, течет и стремит свои большие воды невозмутимая великая река».
Зал вздохнул. Волшебный, проникновенный голос певца вливался в душу людей, томя, будоража и тут же мгновенно успокаивая и лаская. И сила, и глубокая страсть, и скорбь были в этом голосе. Казалось, чьи-то чуткие пальцы касаются самых заветных струн в человеке, и толпа замерла, слушая вековечную тоску и мудрость негритянского народа, воплощенные в этом гимне.
Джордж Монтье вдохновенно следовал за чудесным голосом. Замер последний звук, а люди все еще сидели в молчании. И вдруг, ломая тишину, неистово загрохотали, засвистели, застучали ногами от восторга.
– Теперь русскую песню! – внезапно крикнул чей-то нетерпеливый юношеский голос.