И зал, словно только и ждал этого сигнала, начал вдруг взывать громко и настойчиво:
– Русскую песню! Русскую песню!
– Давай, давай, Робинсон!
– Песню Советов!
Но тотчас же в эти голоса вмешались другие – злые:
– Долой красные песни!
– Не позволим!
– Он не посмеет, а то мы ему сумеем заткнуть глотку!
В разных углах зала виднелись взволнованные, возбужденные лица. Соседи волками смотрели друг на друга. Явственно донеслось до Джима Робинсона бранное слово. Кто-то у самой эстрады злобно и громко сказал:
– Пусть только попробует черная образина – мы ему покажем!
Робинсон вспыхнул и повернулся к Джорджу Монтье. Музыкант положил пальцы на клавиши рояля и, казалось, только ждал знака, чтобы начать. Певец слегка кивнул – не то слушателям, не то аккомпаниатору. Торжественный аккорд прозвучал над залом, и вмиг стихли даже те, кто готов был кричать и бесноваться от злобы. Это была незнакомая американцам широкая мелодия, и только один мистер Ричардсон во всем зале знал, что это за музыка. Джим Робинсон запел, но эта песня была совсем не похожа на тоскливый негритянский гимн.
пел Джим Робинсон на незнакомом людям языке. Песня росла, разливалась, взлетала вверх, как гордая большая птица, и парила над залом торжественно и важно. Голос певца крепнул и расширялся. И перед слушателем возникала необозримая страна, слепящий блеск моря, сухой запах хлебов и солнечные дороги, по которым так хорошо шагается летним утром. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то счастливым, уверенным и крепким, так что каждому хотелось выпрямиться и расправить плечи, поднять голову и смелым взором окинуть мир. Джим Робинсон смотрел в зал, но, видимо, забыл в это мгновение обо всем.
Едва только замер последний звук, едва успели пальцы Джорджа Монтье соскользнуть с клавиш рояля, как в зале закричали сотни голосов:
– Речь! Речь! Скажите слово!
– Правду! Скажите правду! – надрывались другие.
Встал какой-то парень в синем комбинезоне, приставил руки ко рту, как рупор:
– Робинсон, скажите нам, чего нам ждать: атомной бомбы или мира?
– Долой! Долой! – завыли его соседи.
Парень получил удар в бок и упал на скамейку. Певец обвел глазами весь бурлящий, гудящий зал. Сотни лиц – белых, черных, коричневых – просительно тянулись к нему, вынуждали его говорить.
– Друзья мои, – сказал он своим глубоким, мощным голосом, – друзья мои, я только что был на Всемирном конгрессе сторонников мира…
Тишина встала над залом. Люди замерли, не сводя глаз с оратора, с его высокой, чуть усталой фигуры.
– Нас пугают красной опасностью, чтобы заставить взяться за оружие! Но люди не хотят войны. Все нации, все цвета кожи были представлены на этом конгрессе. Город напоминал в эти дни гигантский лагерь, где собрались бойцы всех прежних войн, для того чтобы добиться на земле прочного мира. И мы знаем теперь: судьба наших детей и судьба культуры зависят сейчас от того, сможем ли мы отстоять мир… Друзья мои! Я проехал много городов, я был в России… Русские отстроили разрушенные города, возвели в Москве величественное здание университета, они сажают леса, роют каналы для орошения и украшают свои города новыми садами вместо сожженных фашистами… И ни один человек в России не говорит о войне. Это огромная, могучая, мирная страна, которая хочет спокойно воспитывать своих детей и строить свои города… – Джим Робинсон провел рукой по волосам. – А что делают враги мира? Эти люди заключают военные союзы, которые могут привести только к войне.
– Замолчи, грязный негр! – заорали несколько человек откуда-то сверху, но тотчас же смолкли.
Джим продолжал, как будто не слышал этих выкриков:
– Они говорят высокие слова о расовом равенстве, а сами обливают негров бензином и сажают их на электрический стул только за то, что негр осмелился хоть в чем-нибудь уподобиться белому. Они борются с фашизмом – и набирают дивизии из бывших эсэсовцев. Они говорят о предательском нападении фашистов, а сами готовят такое же нападение. Они говорят о советском блоке, а сами создают военные блоки. Вы, рабочие, разве не знаете; как готовят ваши хозяева на заводах орудия и бомбардировщики, как готовят они атомные бомбы!
– Знаем! Знаем! – единым выкриком отвечал зал.
Шум и волнение всё возрастали. Теперь уже только передние ряды могли явственно слышать то, что говорит певец.
Громадный детина в черном, наглухо застегнутом пиджаке внезапно вскарабкался на сцену и направился к певцу, угрожающе размахивая кулаками:
– Сию минуту замолчите и выметайтесь отсюда, не то мы разнесем к черту весь этот сарай и вас заодно!
– Долой негра! Заткни ему глотку, Билл! – подхватили несколько голосов из зала.
Со всех сторон раздались негодующие возгласы. Грозный гул потряс «Колорадо».
Джим Робинсон смерил ледяным взглядом детину:
– Мы продолжаем концерт, приятель. Будьте добры очистить сцену.
– Ничего подобного! Мы больше не разрешаем вам выступать, – объявил тот, – Сказано вам: убирайтесь отсюда, пока целы!
Где-то в зале оглушительно засвистели полицейские свистки. Снаружи им ответили сирены полицейских автомобилей. Над головами замелькали дубинки.
Внезапно вспыхнул спрятанный в углу большой прожектор. Руки, головы, свирепые лица, дубинки, раздающие направо и налево удары, – все осветилось нестерпимо ярко.
На подмостки вскочили несколько дюжих парней, но на помощь Джиму и Джорджу Монтье уже подоспели белые и черные друзья. Квинси, Беннет, Гирич, Ричардсон, даже старый дядя Пост, точно стеной, окружили певца, готовые выдержать любой натиск.
В зале шло уже настоящее побоище, в котором пока принимали участие только дубинки да кулаки.
Неистово орали, свистели и мяукали скауты. Фэйни и Рой, забравшись с ногами на скамейку, с наслаждением следили за происходящей свалкой.
Под самыми подмостками Цезарь крепко держал единственной своей рукой какого-то подозрительного молодца, не давая ему подняться на сцену.
– Пусти, негр! Я тебе говорю: немедленно пропусти меня, черт! – хрипел тот, вырываясь и стараясь ногой поддеть деревяшку Цезаря, чтобы опрокинуть своего противника на землю.
– Подножки даешь, мерзавец! – Цезарь потуже захватил ворот парня и затряс его из стороны в сторона, как котенка, приговаривая: – Не давай подножек! Не давай подножек! Это подло, за это вашего брата еще в школе бьют!..
В «Колорадо» вдруг запахло гарью. Со стороны сцены пополз легкий синеватый дымок, который становился все гуще, все чернее, постепенно обволакивая зал. В пылу схватки люди не замечали этого дыма, пока вдруг не запылал легкий шелковый занавес.
– Пожар! Пожар! Горим! – истошно закричал кто-то.
– Мерзавцы! Они подожгли эстраду!
Мгновенно подскочил Ричи, проворно сорвал занавес и затоптал пламя. Несколько ребят, в том числе Джон Майнард, старательно помогали ему. Однако дым продолжал густеть, и неизвестно было, в каком месте горит.
Отряд полицейских, предводительствуемый Ньюменом, ворвался в «Колорадо».
Ньюмен тотчас же оценил обстановку и остался очень доволен.
«Так я и думал, – проворчал он сквозь зубы. – Вся компания здесь. О-кэй, меньше будет хлопот. Майору не о чем беспокоиться. Да и Большой Босс будет доволен, что все кончится сразу».
– Заберете вон тех. – Ньюмен повел подбородком в сторону сцены.
И полисмены, расчищая дорогу дубинками, бросились туда.
Увидев на сцене полицейские мундиры, Чарли вскрикнул не своим голосом и с кошачьей ловкостью вспрыгнул на подмостки. Салли кинулась за ним, хотела его удержать, но он вырвался и врезался в самую гущу толпы, посреди которой виднелась гордая голова Джима Робинсона.
– Дядя Джим, я здесь! Мы с тобой! Мы вместе! – дрожа, повторял мальчик.
Слезы ярости душили его, он оттаскивал кого-то за рукав, нырял головой в чьи-то душные пиджаки. Полицейская пуговица расцарапала ему сверху донизу щеку, кто-то ударил его так, что на минуту у него зашлось дыхание, – он продолжал рваться к Джиму, к своим. За ним по пятам следовала Салли – маленькая, хрупкая, но сильная духом женщина. Она, так же как сын, работала руками, локтями и даже головой, стараясь пробить себе дорогу, но полицейские заполнили уже всю сцену и теперь старались разорвать цепь вокруг певца.