Наконец она ответила мне. Я не расслышал. Я только видел, как блеснули при этом ее маленькие крепкие зубки.
— Что? — переспросил я.
— Я его укушу, — сказала Маринка.
И зубы ее еще раз блеснули, и сказано это было так, что, честное слово, я не позавидовал бы немцу, который бы отважился войти в эту холодную, закоптевшую, как вигвам, комнату.
Я погладил Маринкину руку и сказал:
— Он не придет, Маринка…
Много могил мы вырубили за эту зиму в промерзшей ленинградской земле. Многих и многих недосчитались мы по весне.
А Маринка выжила.
Я видел ее весной сорок второго года. Во дворе на солнышке играла она с подругами… Это была очень скромная, тихая и благопристойная игра. И это были еще не дети, а детские тени. Но уже чуть-чуть разрумянились их бледные личики, и некоторые из них уже прыгали на одной ножке, а это очень трудно — держаться на одной ноге, — тот, кто пережил ленинградскую зиму, поймет и оценит это.
Увидев меня, Маринка бросилась мне навстречу.
— Дядя, — сказала она, обнимая меня, — какой вы седой, какой вы старый…
Мы поговорили с ней, поделились последними новостями. Оба мы по-настоящему радовались, что видим друг друга, какими ни на есть худыми и бледными, но живыми. Ведь не всякому выпала эта радость. Когда мы уже простились, Маринка снова окликнула меня.
— Дядя, — сказала она смущенно улыбаясь, — знаете что, хотите, я вам спляшу?
— Ого! — сказал я. — Ты уже можешь плясать?
— Да! Немножко могу. Но только не здесь. Пойдемте знаете куда? На задний двор, около помойки…
— Нет, Мариночка, не надо, — сказал я. — Побереги силенки — они тебе еще пригодятся. А спляшешь ты мне знаешь когда? Когда мы доживем с тобой до победы, когда разобьем фашистов.
— А это скоро?
Я сказал:
— Да, скоро.
И, сказав это, я почувствовал, что беру на себя очень большое обязательство. Это была уже не игра — это была присяга.
— ★ —
Первый налет
Я состоял в противопожарной команде при школе № 11. Сменив дежурство дневной команды, мы приняли имущество и инструмент. Вдруг по радио раздался сигнал «ВТ». Мгновенно заняли свои посты. Когда вся команда уже была на чердаке, сильно забили зенитки. Я посмотрел с крыши вокруг и тотчас же заметил несущиеся над Ленинградом вражеские самолеты. Стрельба зениток усилилась. На крышу, как горох, сыпались осколки снарядов. Признаюсь, я очень испугался и не знал, что нам делать. Нам приказали срочно спуститься вниз: бомбы разрывались невдалеке от нашей школы. Неожиданно я заметил, что на улице, против наших дверей, повалил густой дым. Это была сброшенная врагом фосфорная бомба. Наш командир приказал: «Немедленно приступить к тушению бомбы».
Надев противогазы, стали гасить бомбу. Обезвредили ее очень быстро. А между тем кругом — на соседних домах, на мостовой — горели зажигательные бомбы. Мы помчались на свой чердак и обнаружили там несколько очагов пожара. Теперь работали смелее. Распустили шланг, стали заливать водой горящие балки. Уже успела прогореть и провалиться часть крыши.
Долго боролись с пожаром и все-таки его одолели. Когда стрельба зениток смолкла, мы выбрались снова на крышу — посмотреть, что делается за пределами нашей школы. Перед нами открылась нерадостная картина: рядом пылал дровяной склад… Ликвидировали пожар и здесь, помчались на другое соседнее пожарище, где горели Бадаевские склады…
Это было 8 сентября…
(Из сочинения семиклассника Андрея Голованова.)
А. Крестинский
Ленинградец Юрий Рождественский
Было это осенью 1941 года. Редко приходили в уральский госпиталь письма из осажденного Ленинграда. Нечасто получал их и ленинградец Евгений Петрович Рождественский.
Трудными путями пробиралась почта сквозь кольцо фашистской блокады. Потому писем то совсем не было, то вдруг приносили их Евгению Петровичу целую пачку.
А он был весь в распялках, с тяжелыми переломами, ни рукой, ни ногой не мог пошевелить и только просил, чтоб прочли ему письма вслух.
Кто-нибудь из легкораненых не торопясь принимался читать. Вскоре в палату набивалось столько народу, что сесть негде, а опоздавшие стояли у дверей, вытянув шеи. В госпитале было много ленинградцев, у каждого в городе остались родные, и любая весточка оттуда сразу становилась событием.
Однажды во время очередного чтения мимо палаты Евгения Петровича проходил начальник госпиталя. Постоял он, послушал и приказал: впредь, когда получит Евгений Петрович почту, перевозить его койку в большой зал, приглашать туда всех желающих и читать письма со сцены.