В нашем дворе было не много ребят моего возраста. Подружилась я с Майей из квартиры напротив (Майя Исакова, что живет сейчас в Риге). С нею в паре мы дежурили у телефона в комнате МПВО, дежурили на чердаке. Посты школьников менялись через четыре часа, с восьми утра до восьми вечера. Особенно трудной была смена с четырех до восьми вечера. Уже было темно, на чердаке горели синие лампочки, одна у входа и одна у выхода.
До войны я была страшная трусиха. Темноты так боялась, что, когда бабушка посылала меня на кухню, я открывала из комнаты двери настежь и по лучу света неслась туда и обратно. А тут бойся — не бойся, надо обойти чердак. Чердак наш был длинный, в виде каре. Мы шли навстречу друг другу, встречались и снова расходились в обратном направлении до новой встречи. Идти темно, страшно. Надо осмотреть все углы, огромные ванны с водой. Ванны большие, только встав на цыпочки, можно заглянуть в них. Эти ванны надо было обойти и посмотреть, не спрятался ли за ними чужой человек. Ориентир держали по синей точке лампы над входом. Отказываться от дежурства и в голову не приходило.
Один раз днем, когда мы дежурили, началась тревога. Нас сразу же послали в бомбоубежище, а мальчишки ухитрились остаться на крыше. Была очень сильная бомбежка. Через некоторое время в убежище пришли двое мальчиков, я не помню сейчас их имена. Один из них, лет двенадцати-тринадцати, держал расплавленную зажигательную бомбу. Он был очень горд, — это была первая потушенная им зажигалка.
Другой случай, что мне запомнился, был очень неприятный. Я первый раз почувствовала приближение смерти. На город налетели бомбардировщики. Мы спустились в убежище. Я села на перекладину и прислонилась к бревну, что подпирало потолок. Вдруг над самой головой раздался такой ужасный, просто непередаваемый звук! Сердце даже сжалось. Летит бомба. Грохот… Тряхнуло так, что я подскочила на балке, а подпорка отошла со своего места сантиметров на десять. Оказалось, что через дом, на углу улиц Правды и Социалистической, упала бомба.
Не стану сейчас вспоминать только случаи трагические. На память приходит всякое. Например, как мы достали казеин, из которого делают пуговицы, жарили его на огне и ели. Как раз по двенадцать в сутки бегали в убежище, спали не раздеваясь и мечтали хоть раз выспаться. Вспоминаются и длинные, тревожные вечера, когда мы при свете коптилки или лампы без стекла, заправленной клопомором, читали. Я очень любила читать кулинарную книгу. Даже маме в письме написала: «Мамочка, я, наверное, буду поваром. Уж больно люблю читать кулинарную книгу». Поваром я не стала. И признаться, из всех домашних дел самое неприятное для меня — варить обед. Вместе, вслух, мы любили тогда читать Лермонтова — «Мцыри», «Демона», а тетя Надя вполголоса пыталась напевать: «И будешь ты царицей мира, подруга вечная моя!» И мы мечтали. Мечтали о том времени, когда кончится война, будут работать театры, мы будем ходить и слушать музыку…
Подвиг Ленинграда не в том, что люди умирали на голодном пайке. Это его трагедия. Подвиг Ленинграда в том, что люди находили в себе силы мечтать, работать, помогать слабым, учить детей. Сила Ленинграда была в том, что даже маленькие дети были мужественными людьми, как их родители и старшие товарищи.
Пешком в Ораниенбаум
Несмотря на всю сердечность тети Нади, я очень тосковала по маме, по дому. Когда в январе 1942 года мама явилась за мной, сборы были недолгими: 250 граммов хлеба на двоих по моей карточке (по маминой, ораниенбаумской, в Ленинграде не выдавали), тетя достала штук двадцать миндальных орешков, а дядя, узнав о моем отъезде, прислал из госпиталя (он был ранен) кусочек шоколаду, квадратиков так шестнадцать. И мы отправились домой — через Лисий Нос, Кронштадт, Малую Ижору. Другой дороги не было.
12 января рано утром мы вышли от Пяти углов и по Литейному проспекту направились к Финляндскому вокзалу. Город потрясал своей пустынностью. За всю дорогу мы не встретили ни одного человека. На вокзале сидело человек пятьдесят. Ждали поезда. Но день прошел, а поезда не было. Оставалась надежда на утро.