Когда больница почти уже догорела, хлынул дождь, потушил пламя. Только что от дома осталось!.. Одни лишь бревна первого этажа. Черные, обугленные.
Никто тогда на них не обратил внимания.
А в январе вспомнили: лежат под снегом черные балки бывшей больницы. Прямо под ногами дрова лежат!
Откопали их старшие девчонки из бытового отряда. Как-то умудрились выковырять из-под снега. А пилить некому. Девчонок-то в отряде не так уж много. У каждой других еще дел хватает: искать по квартирам ослабевших, носить им воду, выкупать продукты по карточкам, топить печки…
А бревна хоть и обгоревшие сверху, но все равно крепкие, огромные.
Помощники девчонкам требовались.
Вовку они нашли в очереди за хлебом. Тот уже и меня притащил. Ох и не хотелось же мне идти!.. За водой мы ходили через день. Этот день был у меня выходным. Я лежал в кровати под ватным одеялом и читал какую-то книжку. И вдруг надо было вылезать, кутаться во все шерстяное и ватное, тащиться на мороз… Но Вовка сидел и ждал. И когда я начинал скулить, он говорил одно и то же:
— Надо.
— Люся, гляди-ка, и вправду пришли, — увидела нас какая-то длинная нескладная тетка в телогрейке и солдатских ватных штанах.
Их было трое. Двое пилили, а длинная ковырялась возле другого бревна, от боковой стенки. Такого же обгорелого и огромного.
— Я же говорила, — бросила пилу та, которую назвали Люсей.
Все трое подошли к нам и стали разглядывать, вздыхать…
— Пилить-то вы хоть умеете? — спросила Люсина напарница.
— Чего тут уметь? — буркнул Вовка. — Таскай ее туда-сюда, и всего дела.
Таскать оказалось непросто. Бревно было здоровенное, насквозь промерзшее. Все время оно старалось зажать нашу пилу, и тогда приходилось упираться в него ногой и тянуть что есть силы.
— Слушай, ты! — кричал Вовка. — Сам тяни! Что я, тебя еще вместе с пилой таскать должен?
Мне же казалось, что это я его таскаю, что это Вовка только за ручку держится.
Сначала было трудно. Потом стало жарко. Потом захотелось бросить все и уйти. Нанялся я, что ли, пилить эту дудоргу?!
Я сел. Вовка тоже сел.
Посидели.
Я встал и снова взялся за ручку. Вовка тоже встал.
Дальше потянули.
— Это для госпиталя? — спросил я.
— Теперь в каждой квартире госпиталь, — выдохнул Вовка. — Тяни давай.
Значит, для населения. Для госпиталя было как-то приятнее. Все-таки для наших солдат, помощь фронту…
Пила не звенела, не пела, как в стихах пишут, — шипела она, пила эта. Скрипела зубами и изредка отплевывала в сторону опилки. Конечно, какие из нас пильщики? Вот пила и злилась на наши неумелые руки. И казалось, что надрез в этом чертовом бревне не продвигается ни на миллиметр.
— Домой сбежать хочешь? — ехидно спрашивал Вовка.
— Хочу, — огрызался я. — Сам пили. Сам обещал — сам и пили.
— Я и за тебя обещал, — пыхтел Вовка. — Думал, ты и вправду работать умеешь.
Я злился, хотел доказать, что и вправду умею, но пила была против, и доказывать быстро надоедало.
Ручку я все-таки не бросал, и в следующий раз отдыхать первым сел Вовка.
— Что, работнички, притомились? — подошла к нам Люся. Она взяла Вовкину ручку и крикнула мне: — Ну-ка, давай паровозиком!
— Как? — не понял я.
— По шпалам. Омск — Томск — Чита — Челябинск.
Я все равно не понял.
— Ты пилу слушай, — объяснила Люся. — Она же поет! Вжик-вжик, вжик-вжик! Омск — Томск — Чита — Челябинск.
Я прислушался. Верно! Туда-сюда, туда-сюда. Омск — Томск — Чита — Челябинск. Получалось, что, когда пила шла к Люсе, были Омск и Чита, а когда ко мне — Томск и Челябинск.
Паровозик наш пыхтел не очень-то быстро. От Омска до Томска были длиннущие километры тайги, заснеженной мягким сибирским снежком.
— А ну-ка, давай на бревно верхом! — приказала Люся Вовке. Он сел и отжал конец бревна книзу. Паровозик сразу пошел быстрее:
Быстрее замелькали могучие кедры, лиственницы, загромыхали железом мосты, зазвенели промерзшие шпалы:
И доехали.
Грохнулся чурбак вместе с Вовкой.
— Ну, а дальше сами, — сказала Люся разгибаясь. — Мы с того конца, а вы с этого.
С Вовкой у нас получалось хуже. Паровозик буксовал, застревал в снежных заносах, еле пыхтел на подъемах.