— Ага, а в чемоданчиках что? Ну? Чего молчите? Небось, овощи тащите. И не стыдно вам воровать?
— Мы не воруем.
— Ну-ка покажите.
— Не покажем.
— Нет, покажете.
Отобрали, открыли, захлопнули и отпрянули метра на три, к дверям. Дело серьезное — вызвали милиционера. Повел он диверсантов в отделение.
— Своник, теперь нас в тюрьму, да?
— На курорт.
В милиции расспросили девчонок, бомбы тщательно осмотрели, засмеялись:
— Ладно, забирайте свои трофеи — родителей порадуйте. Да скажите, чтоб не боялись: они уже обезврежены.
Но едва лишь Мария Владимировна увидела этот подарок, как заслонилась руками, отвернулась, закричала:
— Унеси их немедленно!
— Мама, да они же пустые.
— Унеси! Унеси! Видеть их не могу.
— Я могу справку из милиции принести.
— Не-мед-лен-но!
Сложила Нина бомбочки в мусорное ведро, пошла на помойку и видит: идет Лилька. Тоже с ведром, и два хвостика-стабилизатора из него торчат.
Пятнадцать исповедей
Четверть века прошло с тех пор. И однажды решили две подруги — Зинаида Троицкая и Елена Левшина — собрать бывших одноклассников. Рассылали письма, звонили, разыскивали, даже объявление по радио дали.
…Тот же дом, та же квартира, те же Нина, Лиля и Солохина Лида. Те, да не те.
— Ну что ты смеешься? — сердится Нина Николаевна. — Зачем я туда пойду? Мы же друг друга теперь не узнаем.
— Посмотрим, — говорит Лидия Алексеевна. — А идти надо.
— Почему надо? Столько лет прошло, были девочки, а сейчас… — она посмотрелась в зеркало, — я уже почти бабушка той Нины.
— Подумаешь, поседела. Не ты, наверно, одна!
И вот они собрались. Удивляются, смеются: «Это ты?», «А это ты?». И немножечко странно: вокруг знакомые незнакомцы. И немного неловко друг с другом.
Но когда над столом зазвучали детские имена и прозвища, когда припомнилось пережитое — как рукой сняло отчужденность. Опять это были те же самые девчонки. А тут и хозяйка квартиры, Зинаида Троицкая, обратилась к подругам с такой речью:
— Девочки, вот что я предлагаю: пусть каждая из нас по очереди встанет и отчитается, как прожила все эти годы. Пусть это будет маленькая, но откровенная исповедь. Согласны?
— Согласны! — зашумели бывшие пионеры.
И так, по кругу, начали они рассказывать о себе. Разные были судьбы. У кого беспечальные и красивые, у кого будничные и не всегда гладкие. Но никто ничего не таил. Почему-то говорилось необыкновенно легко, будто с глазу на глаз лучшему другу.
— Ну, Слоник, — улыбнулась Зина, — а теперь ты.
Встала Нина Николаевна и поведала обществу примерно такое: «Вы знаете, что я журналистом хотела быть, потом о медицине мечтала, а стала педагогом. И, честное слово, рада. Мы вот часто говорим, слышим, что дети — это самое лучшее в жизни. Я это чувствую каждый день. С ними и отдыхаешь, с ними и думаешь, с ними и горести легче переносишь, с ними и радость полнее. Институт я закончила с отличием, всякое мне предлагали, вплоть до аспирантуры, а я осталась с детьми. И сейчас с ними работаю, со своими дошколятами, и с удовольствием на работу иду. Скромная у меня профессия, но она украсила мою жизнь».
До трех часов ночи не могли наговориться бывшие одноклассницы. А потом вышли в белую ленинградскую ночь, побрели по знакомым пустынным улицам. Пели песни, смеялись, мечтали, — ну совсем, как десятиклассницы после окончания школы. И тогда же решили — не дожидаться, пока пройдет еще двадцать лет, а встретиться через пять. И созвать тех, кого не было в этот незабываемый вечер.
— ★ —
14 января 1942 года.
…Папа достал какого-то масла, которое наливали в краску. Теперь мы жарим на нем хлеб. Так его есть плохо. Я поела жареного хлеба, и две ночи у меня болел не то живот, не то еще что-то. Я теперь не жарю, а остальные жарят.
В комнате очень грязно, все закоптело. Вода не идет. Приходится ходить на улицу. Уборная не работает. Снег на улицах никто не убирает. Трамваи по-прежнему не ходят. Бани бывают лишь изредка. Парикмахерские закрыты.
Я пишу, а сама так замерзла. У меня закоптело лицо и руки, но мыться холодной водой бесполезно, только размажешь. Я еле-еле держу вставочку. Руки замерзли. У меня такое старое лицо. Глаза провалились, а над глазами и под глазами опухоль. Меня теперь зовут гражданкой, и никто не дает мне столько лет, сколько мне есть. Какую печать наложила блокада на наше здоровье! Люди или сильно похудели, или опухли. Жутко сейчас в нашем городе.