На Скворцова было жалко смотреть. Председатель как-то враз сник, осунулся и постарел на добрый десяток лет. Сложись иначе, не стали бы они так мучить старика, все-таки свой человек. Сколько лет всему Карманову поддержка и защита. Но тут – не о Карманове речь. Не только о Карманове.
– Эх, ребятки… сядь, Маша, не сверкай на меня глазами. Одно дело делаем, нам с вами тут ругаться не с руки. Не по-советски это, ребята, не по-коммунистически. Что в болотах у меня какие-то дурные дела творятся, я знал. Нет, люди до сих пор не пропадали. А только про те леса зловещие слухи поползли, и сами, по доброй воле, туда даже самые заядлые грибники соваться не решались. Лешие, опять же, совсем с ума спрыгнули.
– Мы такого ничего не слышали, – с сомнением протянул Игорь.
– Не успели просто… – Скворцов глядел в пол. – Да и опять же, бабий треп – в него и в самом Карманове не все верили. Пошло это, дорогие мои, еще с войны, с осени сорок первого. Вы вот знали, например, что товарищ Потемкин, Виктор Арнольдович, был здесь в те дни, когда немцы к Карманову подступали? По глазам вижу – нет. Не знаете… бой тут был жаркий, только нам не видимый. Кто там сражался, как – не ведаю, только остановили тогда фрицев на дальних подступах, такого шороху нагнали, что на нас они уже и не полезли. Арнольдыч, помню, весь белый тогда вернулся, лица нет, сам чернее тучи.
Маша с Игорем все обратились в слух. Иван Степаныч тяжело сгорбился, подпер ладонью голову, словно не осталось сил держать, и говорил негромко, хрипловато, обращаясь главным образом к зеленому сукну стола, потемневшему от разлитого чая.
– Я ж его давным-давно знаю, Витю… с восемнадцатого года, когда в одном эскадроне оказались… беляков вместе крошили… лихо он воевал, ничего не боялся, ни пули, ни снаряда, ни заклятья… хоть и крутенек был, ох, крутенек! Сабелькой любил помахать, после боя-то, ох, любил… По тем-то временам, пока Лев Давидович, главком тогдашний, в силах оставался, с рук не только что сходило, а и хвалили, и в пример ставили, и ордена вешали… Это сейчас по головке б не погладили, а если по правде – так и к стенке могли поставить… за эксцессы, как говорится, хе-хе…
Только вот не шибко задержался он у нас, Виктор Арнольдыч-то, приятель мой… заметили его дар да и в Москву с фронта отозвали. Институт закончил, потом Академию и в гору пошел. Он – в гору, а я… в госпиталь, там ногу отрезали, и хорошо еще, что только по колено. Ну, а потом уж сюда. Опять же другу Вите спасибо – хоть и молод был, а уже его отличали. Он и замолвил словечко… Что ж, говорю себе, товарищ коммунист Скворцов, будешь бороться за счастье трудового народа теперь тут, в родном Карманове. Кто ж мог подумать, что до нового нэпа доживем, мы, старые революционеры?! Впрочем, не про то я… про сорок первый речь же шла…
Так вот, вернулся тогда Виктор сам не свой, снега белее, словно мальчик-кадет, впервые мертвого увидевший. Трясло его всего, лицо до кости, почитай, сожжено, вместо бедра – кровавая каша, осколки костей торчат. Уж не знаю, как выдержал, как добрался – крепка, видать, его магия, не зря и генералом сделался, и профессором, и деканом… Вернулся и говорит, мол, Иван, немцев мы остановили, но ценой такой, что лучше бы про нее никому и не знать. Вот тут я старого Витю и вспомнил, красного кавалериста… что-то знакомое проглянуло, хотя, с другой стороны, конечно. Сделал он там что-то такое… за пределом, за чертой, словно двадцать лет назад, в Гражданскую, когда белую сволочь к Новороссийску гнали… Только тогда он лишь ухмылялся да сабельку вытирал-острил, а теперь словно ума лишился. Ты, Иван, только не говори никому. А то и мне несдобровать, и тебе. Я ему – а меня-то ты чего приплетаешь? А он мне, мол, твой городок, тебе еще небось и орден повесят за героическую оборону, а мне, мол, теперь с таким жить, что лучше тебе, простой душе, о том и не задумываться. А у самого на глазах слезы стоят.
Игорю и Маше казалось – весь мир сейчас исчез, остался только этот стол под зеленым кустом, дурацкий казенный графин с треснувшей пробкой да пятно от пролитого чая – а над ними хрипло выкашливает, выворачивает наизнанку душу человек, молчавший целый десяток лет. И о чем молчавший!
– Короче, сказал Виктор, полковник Потемкин, генерала-то ему уж много после дали – сказал товарищ полковник, что полегли в наших болотах самые лучшие маги, те, на кого столько надежд было, на кого впору молиться было. Нас защищали. Защитить не смогли, только задержали зло. Запечатали, и для того, чтобы это зло остановить, пришлось такую магию в ход пустить, что, узнай о ней в Москве, Колыма курортом покажется. Осталась смертоносная колдовская дрянь там на болоте: ни убрать, ни убить, ни усыпить. Мол, у немцев сильные маги там оказались. В общем, друг Иван Степаныч, запоры там надежные. Сам ставил. А ежели что случится – дай мне знать. Я ему – о чем ты, какое «дам знать», война же! А он усмехнулся только – помирать буду, ту усмешку вспомню, трупы ходячие веселее да живее усмехались – и говорит, ничего, мол, ты мне только напиши, вот номер полевой почты, а дальше письмо меня быстро найдет, мол, везде и всюду. Да я и сам приглядывать буду, говорит. За то, что я отныне погибшим должен, мне век не расплатиться.