— Отец твой не возвращается. Потому уйти придется тебе, и вскорости. Таково его пожелание.
— Уйти? — воскликнул Турин. — Куда же пойдем мы? За Горы?
— Да, — подтвердила Морвен, — за Горы, далеко на юг. На юг — там, возможно, осталась еще надежда. Но я не сказала «мы», сын мой. Тебе должно уйти, а мне — остаться.
— Я не пойду один! — воскликнул Турин. — Я тебя не оставлю. Отчего нам не уйти вместе?
— Я не могу уйти, — промолвила Морвен. — Но ты пойдешь не один. Я отошлю с тобой Гетрона, а может, и Гритнира тоже.
— Разве не пошлешь ты Лабадала? — спросил Турин.
— Нет; ибо Садор хром, а путь предстоит тяжкий, — отозвалась Морвен. — А поскольку ты мой сын, и времена нынче суровые, я скажу горькую правду: в дороге ты можешь погибнуть. Год близится к концу. Но если ты останешься, худшая участь тебе грозит: станешь рабом. Если хочешь ты быть мужчиной, когда войдешь в возраст, ты сделаешь так, как я говорю, и страхи отринешь.
— Ведь покину я тебя лишь на Садора и слепого Рагнира, и старух, — промолвил Турин. — Разве не говорил мой отец, что я — наследник Хадора? Наследнику должно оставаться в доме Хадора и защищать его. Вот теперь и впрямь жалею я, что отдал свой нож!
— Наследнику должно остаться, но он не может, — возразила Морвен. — Зато в один прекрасный день он, верно, вернется. Так ободрись же! Ежели станет совсем туго, я последую за тобою — коли смогу.
— Как же ты отыщешь меня в глуши? — промолвил Турин, и внезапно не сдержался и разрыдался в открытую.
— Будешь плакать, так кое-кто другой тебя найдет прежде меня, — отвечала Морвен. — Я знаю, куда идешь ты, и ежели доберешься до места и там останешься, там и отыщу тебя, коли смогу. Ибо посылаю я тебя к королю Тинголу в Дориат. Разве не предпочел бы ты быть гостем короля, нежели рабом?
— Не знаю, — промолвил Турин. — Я не знаю, что такое раб.
— Вот я и отсылаю тебя, чтобы тебе не довелось о том узнать, — отозвалась Морвен. И поставила она сына перед собою, и заглянула ему в глаза, словно пытаясь разгадать некую загадку. — Тяжко, Турин, сын мой, — проговорила она наконец. — И тяжко не только тебе. Непросто мне в лихие дни решать, как бы поступить лучше. Но поступаю я так, как мнится мне правильным; иначе зачем бы мне расставаться с самым дорогим, что только у меня осталось?
Более они промеж себя о том не говорили, и горевал Турин, и не знал, что и думать. Поутру отправился он к Садору, который рубил дрова на растопку, дров же у них было мало, ибо в лес ныне выходить никто не решался. Опершись на костыль, поглядел Садор на парадное кресло Хурина, незаконченным задвинутое в угол.
— Тоже пойдет на дрова, — промолвил он. — В наши дни не до жиру — быть бы живу.
— Не ломай его пока, — попросил Турин. — Может, отец еще вернется домой — и порадуется, видя, что ты для него смастерил, пока его не было.
— Ложные надежды опаснее страхов, — отозвался Садор, — и зимой нас не согреют. — Он погладил резьбу на кресле и вздохнул. — Зря время потратил, хотя по сердцу мне была работа, — посетовал он. — Но все такие вещи живут недолго, и радость созидания — единственный от них прок, сдается мне. А теперь верну-ка я тебе подарок.
Турин протянул руку — и тут же ее отдернул.
— Дары забирать назад не подобает, — сказал он.
— Если вещь принадлежит мне, разве не волен я отдать ее, кому захочу?
— Волен, — отозвался Турин, — кому угодно, кроме меня. А почему хочешь ты отдать нож?
— Не надеюсь я боле воспользоваться им для достойного дела, — промолвил Садор. — Отныне не будет иной работы Лабадалу, кроме рабьей.
— А что такое раб? — спросил Турин.
— Бывший человек, с которым обращаются, как со скотом, — отвечал Садор. — Кормят только того ради, чтобы не сдох, не дают сдохнуть, чтоб работал, а работает он лишь из страха боли или смерти. А эти лиходеи, случается, убивают либо причиняют боль просто развлечения ради. Я слыхал, они отбирают тех, которые легки на ногу, и травят их собаками. Да они быстрее учатся у орков, нежели мы — у Дивного Народа.
— Теперь я понял, — отозвался Турин.
— Жаль, что приходится тебе понимать такое в твои годы, — промолвил Садор, но, увидев странное выражение в лице Турина, спросил: — И что ты понял?
— Почему мать меня отсылает, — отозвался Турин, и глаза его наполнились слезами.
— А! — откликнулся Садор и пробормотал про себя: «И зачем было мешкать так долго?» И, оборотясь к Турину, молвил: — По мне, так плакать тут не о чем. Но не след тебе пересказывать замыслы твоей матери вслух Лабадалу или кому бы то ни было. Ныне все стены и ограды имеют уши, и владельцы тех ушей отнюдь не русоголовы.