А тут, к вящему восторгу заскучавших обывателей, еще и Церковь встрепенулась…
«Только темный народ, погрязший в невежестве, мог позволить втянуть себя в искушенье благоденствием!» — во всеуслышание заявил ее духоводитель.
И то ему было словно невдомек, что этот темный народ, погрязший в невежестве, он-то и пестовал лично со своими прихлебателями, отрицая всякий свет и насаждая одичание как путь, кратчайший и единственный, к смиренному покою, каковому он, духоводитель, придавал огромное значение, поскольку оный позволял без опасения духоводить… И жировать смиренно…
Формально Церковь ничего особого не делала — лишь тихо, неназойливо существовала, занимая грандиозный дом в центре столицы.
Горожане знали: в этом доме — Храм Всего. А чем там занимаются, никто не представлял. Молебнов вроде бы не совершали, проповедей не произносили — во всяком случае таких, чтобы запомнилось хотя бы слово, о различных чудесах помалкивали, ни к чему не призывали…
Впрочем, циркулировали слухи, будто там, в огромном доме, все-таки идет работа и творятся чудеса — уж много-много лет подряд в глубокой тайне вызываются из мира мертвых разные усопшие, им учиняют долгие пристрастные допросы и, на основании даваемых ответов, иных трудно и мучительно канонизируют; и в то же время кое-кто из неусопших вдруг таинственно куда-то исчезает — без допросов, сразу, и канонизация ему не светит — по причинам наивысшего порядка, — вероятно, чтоб была работа новым поколеньям.
А исчезновенье — дело тоже трудное, хотя, быть может, и не столь мучительное…
В общем, шут их знает, чем они там занимались. Верою не пахло, но особенный, с дрянцой, религиозный дух витал.
Нуда известно: этот дух — и есть особо прогрессивный, он рекламе не подвержен и не пользуется ею, он присутствует повсюду и всегда — сам по себе.
Тому свидетельство — портреты вновь канонизированных: эти лики возникали вдруг, по сути, ниоткуда — и туда же исчезали временами…
Все случалось очень тихо, ненавязчиво, и горожане успевали привыкать…
И теперь вот Церковь, словно всполошившись, разом отрешилась от таинственного флера.
Ее духоводитель оказался щуплым старичком — весьма косматым, с жидкой бороденкой, вислыми усами и в золототканом зипуне, что, говоря по правде, никого не впечатлило.
Но насторожить могло другое…
Появились некие орлы, которые душевно, по-простому, но и без никчемных сантиментов стали предвещать возобладанье райской жизни — в очень скором времени — и призывали граждан не противиться такому счастью. А непонимающих толково вразумляли — по мордасам.
При этом громко поминали прежних благодетелей Цирцеи-28 и обещали новых, куда лучше остальных.
Необходимо было лишь всем радоваться и, как никогда, старательно смиряться…
Собственно, никто и не противился пока…
Короче, дело оборачивалось так, что ничего, кроме конца света, ждать не приходилось.
А это уже было, так сказать, к моменту…
Горожане, почуяв неладное, мгновенно разделились на два лагеря, словно этот самый раздел накипал в них уже давным-давно и только нужен был подходящий толчок, чтобы все сокровенное разом выплеснулось наружу.
Одни теперь величали себя «шармантистами» и с редкостной энергией вели подсчеты, какие блага может принести родной Цирцее-28 ожидаемая катастрофа.
Другие (а их было больше аж на девять человек!), напротив, назывались «лажистами» и столь же энергично вычисляли, в какой мере ужасными окажутся последствия, если Цирцея-28 не будетвтянута в эту заварушку.
Крамугас, как человек сторонний, все происходящее воспринимал буквально — в меру собственного разуменья и готовности воспринимать.
Да, в сущности, иначе он и не посмел бы! Установка — мощный фактор…
Иерархия сиюминутных отношений складывалась в городе довольно интересной.
На самом изначальном — индивидуальном — уровне словесные конфликты доходили до взаимных мордобитий и на них кончались; тогда как на уровнях более высоких — когда на авансцену вместо вздорных одиночек выступали уже целые организованные группы, возглавляемые опытными, хоть и неформальными, по слухам, вожаками (здесь их называли ласково и добро — вождюки), — публичные дебаты завершались коллективными доносами взаимного характера, писанными с толком, на казенной бумаге, с росчерками хорошо известных всем людей и с исключительно красивыми печатями в конце.
Похоже, беззаветные уроки Дармоеда принесли-таки удачные плоды.