25. Прелюдия славы
Ошарашенный таким количеством импозантно-блестящей публики, среди которой там и тут виднелись столпы местной цирцеянской прессы, а также прочие элитные столпы, полустолпы и иже с ними, Крамугас прицелился было сразу пройти в полутемный уголок и здесь в смущении застыть.
Он еще не представлял в точности, что же лично ему надобно на эдаком значительномКонгрессе, как именно вести себя и о чем лучше всего разговаривать, да и стоит ли вообще говорить что-либо.
Но где-то в подсознании таилась робкая надежда: ну, а вдруг сейчас случится нечто — пусть и ерундовое, в конечном счете, но о котором все-таки неплохо будет после написать, тем самым лишний раз продемонстрировав свою недюжинную хватку журналиста, оборотистого, в меру ловкого и даже, может, беспринципного — ведь, если уж по совести, на том вся пресса на Цирцее-28 и стоит, чтоб в главный принцип возводить отсутствие какого-либо принципа и, бесконечно умиляясь этим, врать напропалую. Врать свободно и легко, как дышишь. Соблюдая, впрочем, должный реализм.
Когда-нибудь я выбьюсь в короли, решил внезапно Крамугас, в большие, всеми почитаемые короли — пусть хоть война теперь, хоть конец света, хоть не знаю что, но уж потом-то я свое возьму сполна!..
Неподалеку, на стене, в золоченых рамах с вензелями рядком висели задницы.
И под каждою было указано, чье это высокое лицо и когда изображено.
К стене паралитической походкою приблизился вихрастенький задохлик с важной свитой.
— Кто позволил? Что за дребедень? Всю эту порнографию отсюда — снять! — скомандовал задохлик. — Мне не нужны потом вопросы!
— Да помилуйте, — немедленно послышалось из свиты, — это ведь не просто… Это же — иконографическая порнография! Канон веков! Для просвещения грядущих поколений. Вы сами приказали вешать именно сюда!
— Вот как?.. — задохлик малость растерялся. — Видимо, забыл. Немудрено! Такая суматоха, столько нервов — и себя-то позабудешь! — Тут он заметил Крамугаса и, не то желая снять с себя ответственность, не то ища единомышленника, вдруг доверительно спросил: — Вы порнографию… как — любите?
— Люблю. И даже больше — обожаю. С детских лет! — мгновенно отозвался Крамугас, нутром почувствовав, что надобно ответить умно и тактично, да при том не уронить ни своего престижа, ни чиновного — как знать, быть может, эта встреча вовсе не последняя… — А кто ее не любит?! Если люди знатные и место подходящее…
— Да, место, — коротко кивнул задохлик. — Это вы сострили славно. Лишних всяких много, но зато тут вправду темновато — подходяще… Место, чтоб повесить… Хорошо! Следите, чтоб сюда не подходили, — приказал он Крамугасу. — Отвлекайте, разговоры затевайте. Даже попугайте малость, ежели никак иначе… Криминала нет, но — мерзость! А теперь пойдем еще посмотрим…
Свита удалилась.
А кругом бродили люди, доносились голоса…
— Да? Вы считаете, что смелость города берет?
— Конечно, нет! Но я считаю: истинная смелость попросту не допускает существования таких вот городов, которые бы можно было взять…
— Что за болван там разглагольствует?!
— Тс-с, это же начальник! О нем — только хорошо. Его сейчас положено любить.
— Подумаешь, начальник!..
— Нет, не подумаешь! Нет, не подумаешь! Ему, по штату, все Блюстители подчинены. И наш духоводитель нынче утром поминал его весьма душевно… Явно неспроста! А вы тут спорить начинаете… Хорошенькое дело!.. Да вы рассуждаете, как сущий враг! Уж я-то в этом разбираюсь! Цирцея и начальники — едины! Мы говорим «начальник», а подразумеваем…
— Батюшки, да что же он — совсем без недостатков, что ли? У кого их нет, скажите?! Тоже мне, святой! Смешно… Одна походка чего стоит! А ужимки, а манера выражаться!.. И потом: сегодня — есть, а завтра… Все они — временщики, наросты ядовитые. Вот мы — заслуженный народ, а они — так…
— Ну, милый мой, когда начальника не станет наконец, о нем тем более начнут помалкивать. Даже ругать не будут — не достоин. Но покуда-то он — с нами! Так что вы обязаныкричать ура и говорить хорошие слова. Иначе — не поймут. И Церковь, знаете, активной стала… Там иконы любят.
Слушая все это, со смиреньем опустив взор долу, Крамугас робко жался в своем темном уголку.
К тому же было велено — кем, почему, неважно! — просто велено: не подпушать…
Правда, никто сюда покуда и не лез…