— Ведь убьют тебя. Обойдемся без хлеба, хватит нам лепешек.
— Ничего со мной не будет, заруби себе это на носу!
— Смотри, на рожон лезешь. Место ведь открытое.
— У меня свой расчет.
Александра Павловна ушла из блиндажа перед рассветом.
Утром меня разбудил домашний запах свежеиспеченного хлеба.
Александра Павловна сидела на койке и дергала Юльку за косички, то за одну, то за другую.
— Мама, дай горбушку, — просила Юлька.
Мне так запомнился вкусный запах хлеба потому, что с тех пор, как начались бои у Мамаева кургана, мы дышали только одной гарью.
Мы видели, как загорелся домик Александры Павловны.
Она стояла на ступеньке у входа в блиндаж и не отрываясь смотрела, как подпрыгивало пламя и клубился сизый дым над домишками у подножия кургана.
Она стояла, неподвижно следя за огнем, будто окаменела. А потом громко выругалась. Все оглянулись, а Юлька заплакала. Александра Павловна подошла к Фекле Егоровне, улыбнулась ей и сказала:
— Вот и мне небо с овчинку показалось. Недаром говорят: «Своя хатка что родная матка». Теперь мы с тобой как перепелочки.
— Хорошо, хоть Иван твой не видел, как добро пропадает. Ведь все своими руками.
— «Жила бы Совреспублика, а мы-то проживем», — так в гражданскую войну говорили, — сказала Александра Павловна и провела рукой по гитаре, висевшей на крюке, вбитом в стенку. Гитара коротким звоном отозвалась ей. Александра Павловна обвела нас всех глазами и ласково сказала:
— Погорельцы мои!
Перед блиндажом метались выскочившие неизвестно откуда горящие козы. Они дымились, как головешки. Их пристрелили и потащили на красноармейскую кухню.
Сгорел домик Александры Павловны. А печка уцелела.
— То, что для огня, огонь не трогает, — деловито объяснил Вовка.
Я сидел у блиндажа, окунал в кадку с водой ватные стеганки и обкладывал ими дверь.
Было жарко, даже воздух и то обжигал.
Глава шестая
СРЕДИ БОЙЦОВ
Самому сейчас не верится — неужели это все так и было?!
Всем известно, какие тяжелые бои шли за Мамаев курган. Мы жили в самом пекле. Второго такого еще не было на земле. Со всех сторон подошел фронт к подножию кургана.
Позиции наших бойцов каждый день менялись. Александра Павловна и Вовка и то, должно быть, путали, где штаб дивизии, а где батальона. Все было рядом.
До нас уже и немецкий разговор доносился. И не я один, но и другие гражданские люди все это видели и пережили.
И тогда больше всего удивляло сталинградских воинов, что на самой первой линии, в земляночках и блиндажах, встречали о ми женщин с малыми детьми.
У Феклы Егоровны всегда была наготове иголка с ниткой — зашить бойцу рваную гимнастерку.
В блиндаж приносили раненых. Одни подползали сами. Другие, бледные, шли в рост, но, не осилив последние метры, падали, теряя сознание у самого блиндажа.
Александра Павловна и Вовка теперь уже не перебегали, не пригибались к земле, а ползли по-пластунски. Они тянули раненых на плащ-палатках и шинелях.
Юлька и Агаша притихли. Только Павлик ни с чем не считался.
Фекла Егоровна качнет его разок-другой, а сама спешит к раненому, снять с него окровавленную рубашку. Она часто смазывала раны рыбьим жиром. Смазывала и шептала:
— Сынок, потерпи, потерпи, родной.
Не раз я замечал: Фекла Егоровна успокаивала людей, а у самой в глазах слезы. Добрая она, каждому хотела сказать что-нибудь хорошее.
Разные раненые бывали. Некоторым и больно, а они посмеивались. Один пришел, говорит:
— Ой, в сердце! Моя Дунька не узнает, что меня убило.
А Фекла Егоровна ему:
— Врешь, не помрешь; если бы в сердце, так бы не стоял.
Я стал замечать, что Фекла Егоровна и строга бывает: «Нечего нюни распускать, у тебя пустяк!» Или скажет уверенно: «Раз кость цела, мясо нарастет».
Однажды Александра Павловна притащила на плечах раненого. Оставила его, а сама обратно, на склон кургана.
Боец все рассказывал о себе. Был он пчеловодом, поэтому про пули и осколки сказал: «Жужжат они и кровь собирают».
Он все хвалил какого-то сибирского пчеловода, который орденом Ленина награжден, и говорил о том, что, если останется жив, тоже с одного улья тридцать пудов меда возьмет.
Он схватил Феклу Егоровну за руку: «Дай я тебя поцелую!» А потом застонал. Видно, стало ему тяжело, и он приуныл, замолчал.