Вовка расширил яму, вырытую снарядом, и на ее дно постелил шинель. Когда земля скрыла Колю, Фекла Егоровна заплакала и обхватила рукой Вовку.
Александра Павловна стояла у входа в блиндаж, прислонившись к бревну…
Только недавно расстался я с Шурой и нашел пристанище в блиндаже, а казалось, что все это было давным-давно.
Перед рассветом по временам стихали скрежет и свист. Посвежело, и хотелось, чтобы стало еще прохладней, закрутила бы метель и унесла всю гарь.
Над головой прошуршал одинокий снаряд.
Откуда-то доносились хриплые голоса.
А потом вдруг налетел и зашумел ветер. Он налетел неожиданно. И, если бы подле блиндажа росли деревья, они затрепетали бы и по земле закружились осенние листья. Но так голо было вокруг! Ни одного желтого листочка.
Ветер принес какую-то свежесть.
Я вспомнил, как у оврага сдувал одуванчики, стараясь, чтобы пушинки попали Оле в лицо, а она стряхивала их и весело кричала: «Одудяги, одудяги!»
Было приятно, что легко дышится. И тут же мне стало стыдно. Ведь только что на моих глазах мучился Коля.
… Много лет прошло с того серого утра, а я до сих пор слышу его голос, будто звал он не только свою маму, оставленную на Украине, но и мою, которая уже никогда не отзовется.
Глава десятая
ПЕРЕШЛИ ЛИНИЮ ФРОНТА!
Настал день, когда нам пришлось покинуть блиндаж.
Бой шел совсем рядом, у огненного от разрывов железнодорожного полотна.
— Придется вам, солдатки, на новое место пере браться, — сказал забежавший к нам командир.
Мы собирались, а в блиндаж уже пришли телефонист и другие очень занятые люди. Один из них похвалил наше жилье за четыре наката, а другой только вздохнул и сказал:
— Эх, малолеточки!
Телефонист уже сидел с плотно прижатой к ушам трубкой.
— Как слышите? Прием.
— Латунь! Латунь!
— Раз, два, три, четыре, пять.
— Я Латунь, Латунь.
И опять то же самое.
Мы покинули блиндаж, когда смеркалось. Фекла Егоровна несла на руках спящего Павлика. Я, Юлька и Вовка тянули всякий скарб.
Александра Павловна хотела оставить гитару, а Юлька упросила взять и про дядю Орлова при этом вспомнила. Ей пришлось самой нести гитару. Она выскользнула у нее из-под локтя, и Юлька волочила ее за собой — удивительно, как не разбила.
Мимо нас пробежали бойцы в плащ-палатках. Вовка тут же объяснил:
— Для броска накапливаются.
Одна за другой разорвались вражеские мины, обдав нас горячим воздухом.
Из всех соседних щелей к мосту тянулись жители. Все были очень худыми. Неужели и мы стали такими? Я нес ведро и стеганки. Одну из них надел на себя. Рукава болтались, и их пришлось подвернуть.
Много нас сбилось в туннеле под мостом, продуваемом осенним ветром.
Александра Павловна с Вовкой принялись в стороне копать щель.
Я расстелил стеганки, и Фекла Егоровна уложила на них Павлика и посадила девчонок, укрыв их одеялом.
У стены стояла высокая старая женщина; взглянула на меня и, заметив, что я тоже обратил на нее внимание, сразу же отвернулась и больше не смотрела в мою сторону.
Меня удивил ее поношенный черный балахон с широкими рукавами, напоминавшими крылья. Засаленная, дырявая матерчатая сумка висела на большой белой перламутровой пуговице. На ногах красовались клетчатые домашние туфли с большими пушистыми помпонами. На голове же ее торчала детская панамка, из-под которой во все стороны выбивались косматые волосы какого-то мутного, неопределенного цвета.
«Должно быть, тронулась после бомбежки», — подумал я. Мне стало жаль старуху, я подошел к ней и спросил:
— Бабушка, ты в Сталинграде жила или из Ленинграда приехала?
Она ничего не ответила, но все же обернулась и как-то странно, вскользь, блестящими глазами посмотрела на меня, будто что-то хочет и не может сказать.
Я понял — она глухонемая.
— Бабушка, может, пить хочешь? Я принесу, — крикнул я очень громко.
Но она и на это ничего не ответила.
Землянка была еще не готова. Александра Павлов-па и Вовка собирали вокруг доски, подкатили бревно; когда же стемнело, отправились к нашему блиндажу забрать оставленные вещи.
Фекла Егоровна не отходила от детей — то одеяло поправит, то сядет так, чтобы загородить собой ветер.
Я лег на стеганку и ею же завернулся…
Должно быть, спал некрепко, потому что сразу же проснулся, когда почувствовал — кто-то погладил меня по голове и очень негромко сказал:
— А волосы уже отросли. Какой знакомый голос!
Я вскочил и увидел высокую глухонемую старуху. Заглянул ей в глаза. Не помня себя, я схватил ее за руку. Теперь я знал все. Это ее голос, ее глаза, ее рука — большая, шершавая. Я прижался к ней, к моей Шуре. А она что-то забормотала. Я гладил ее руку. И снова услышал такой знакомый голос: