Это он дал своим солдатам автоматы и карабины, а через плечи перекинул железные ленты с патронами.
Вначале я удивился — почему на них все трофейное. Сразу не сообразил, что им-то оно не трофейное, а свое.
А что, если они сейчас схватят меня и Шуру и начнут пытать?
Беспокойство перемешивалось с чувством любопытства. Мне казалось, что все это я разглядываю через полевой бинокль.
За плечами у солдат, как у школьников, висели большие желтые ранцы. Болтались тесаки. Сапоги коротенькие, на толстой подошве с шипами. И френчи короткие, с аккуратно вшитыми хлястиками.
Даже зло взяло — сколько среди них было чисто одетых, холеных и гладко выбритых. Они щурились от солнца, протирали очки, чистили зубы, прикладываясь к фляжкам, обтянутым сукном; потягивались, выходя из блиндажей, и громко приветствовали друг друга.
Шура не обращала внимания на гитлеровских солдат. Она шла прямо. Несколько раз нас окликали. Но какое дело до этих окриков глухой старухе, которая задыхалась, кряхтела и кашляла.
Шура шла все дальше, будто никого и ничего не замечала.
Иногда мне казалось, что вот-вот она наткнется на часовых. Один из них даже посторонился.
А Шура шла все дальше, будто никого и ничего не замечала. Она смотрела на встречных большими немигающими глазами.
Мы шли к садику. Только Шура вступила на дорожку, как гитлеровец, в накинутой на плечи пятнистой накидке, преградил нам путь. Шура хотела обойти его, сделала шаг по выгоревшему газону. Солдат что-то закричал громким голосом.
Шура остановилась, посмотрела на крикуна и зашептала.
Когда мы проходили через площадь, у развалин гостиницы увидели ровные ряды свежеоструганных деревянных крестов.
На этом кладбище были похоронены убитые немцы.
Тут же, на земле, лежали люди в нашей родной красноармейской форме. Гитлеровцы запрещали их хоронить.
Все больше попадалось вражеских солдат. Они несли полные котелки, боясь расплескать какую-то жижу. Некоторые прижимали к своей груди огромные арбузы.
Шура засмеялась, а потом сразу же заплакала. Трудно было понять — плачет ли она или смеется. Я никогда не видел, чтобы человек делал это одновременно.
На мою «бабушку» смотрели с удивлением и даже боязнью.
На набережной Шура устало опустилась на большой камень. Она стала вынимать из-за пазухи какие-то тряпочки, моточки, ленточки; разложила свои богатства на коленях, долго разглядывала, а потом принялась перебирать. Будто уж очень она углубилась в это занятие.
Шура привстала. С ее колен посыпались тряпки. Она стала собирать их и снова уселась на камень, только с другой стороны, лицом к Волге.
На набережной работали солдаты. Они копали землю, что-то укладывали в яму и снова засыпали ее.
Сквозь всхлипывания моей «бабушки» я иногда слышал и обычный Шурин голос.
— Тол закладывают, — быстро пояснила она. Скажет слово, и опять за свое.
Волга текла серой лентой, отражая хмурые тучи.
Совсем рядом, справа и слева, наши войска держались за каждый кусок земли, как тогда говорили — стояли насмерть!
Там, за развалинами — у Соленой пристани и к заводам, — берег Волги был в наших руках; у Мамаева не прекращался бой за железнодорожное полотно. А в другой стороне, там, где Сталгрэс и Судоверфь, наши войска защищали огромный район непобедимого города. Только в центре немцы вышли к Волге.
Куда ни посмотришь — всюду вдали дымилась земля и к небу поднимались высокие столбы черного дыма.
Прямо к нам шел гитлеровец.
Длинный, как жердь, в голубоватом наглаженном френче, в сверкающих, без единой морщинки сапогах, в высокой фуражке с лаковым козырьком, всем своим напыщенным видом он так и говорил: вот я какой! В такт его шагам покачивался кортик с нарядным шнурком у рукоятки.
Как я жалел, что нет сейчас где-нибудь поблизости нашего снайпера!
Хоть бы камнем угодить в такого гусака!
Он остановился в нескольких шагах от нас, вертя в руке лайковую перчатку.
— Если ты, старая каналья, не уберешься из запретной зоны… — крикнул он по-русски…
Шура не дала ему закончить:
— Уйду, уйду, дайте, господин офицер, отдышаться.
Шура поднялась с камня, взмахнула рукавами черного балахона, будто собиралась улететь. Она заторопилась и начала совать тряпки в дырявую сумку.
Гитлеровец успокоился и, выпячивая грудь, пошел дальше, туда, куда тянулся подвешенный на тонкие жерди красный телефонный провод и у входа в блиндаж грелась на солнце породистая рыжая собака с длинной мордой.