Однажды падал снег. Все стало белым. Я невольно вспомнил про салазки.
Спрятавшись в развалинах, я смотрел через оконную нишу первого этажа, не сводя глаз с места, где однажды повар из комендатуры вылил огуречный рассол.
Из подъезда гитлеровский офицер вывел на снег босую женщину и начал бить ее нагайкой по голой спине.
Я отвернулся, когда услышал, как женщина застонала. Потом ее увели.
Прошло немного времени, и меня окликнул парнишка на костылях. Я уже несколько раз встречался с ним. Несмотря на костыли, он рыскал повсюду.
— Видал? — спросил он меня.
Я кивнул головой, а он рассердился:
— Ничего ты не видал! Вылезай, посмотри на балкон.
Я вылез и посмотрел. Она стояла на балконе, прислонившись к перилам.
Гитлеровец что-то кричал ей в самое ухо.
Ветер разметал ее волосы. Она резко повернула голову. И мне показалось, что она похожа на Шуру.
…Потом при встрече парнишка на костылях рассказал мне, что женщина, которую гитлеровцы пытали на балконе, осталась жива. И у нас в полуподвале говорили о том, что ее, нагую, после допроса на балконе, бросили в холодную камеру, но она не замерзла, а убежала. Одни видели ее под туннелем на улице Огарева; другие же слыхали, что ее укрыли где-то на Хоперской…
Захватчики с каждым днем становились все злее. Прежде они отбирали белую муку, а теперь, врываясь, первым делом допытывались: «Конь ист?»
Они всех ощупывали, выворачивали карманы, лезли под кровать и в мусоре по зернышку собирали просо.
— В поле и жук мясо! — мрачно говорила тетя Ульяна.
Гитлеровцы поймали и сварили на плите лохматого, желтого Дружка — дворняжку, жившую у нас в полуподвале.
Запомнился мне один грузный немец. Очки в золотой оправе, глаза как щелки. У него была маленькая голова, будто с другого мужчины. Макушка голая. Все время закутывал свою шею длинным малиновым шарфом.
Голова маленькая, а рот большой и жадный.
Он протянул вперед указательный палец, словно хотел измерить температуру воздуха.
Я в это время достал стеклянную банку, которую посчастливилось мне найти на помойке. К краям банки присохли остатки варенья. Я пытался снять их мокрым пальцем.
А немец с маленькой головой дул на свой палец: «Бр… фр». Открыл рот:
— Пломба очень холодно, — сказал он по-русски. А потом дотронулся до головы, задрожал и произнес: — Волос холодно!
Он вытащил из кармана колоду карт, достал одну из них и закричал:
— Туз! Туз! — Он помахал картой перед самым носом дяди Агафона: — Туз тоже холодно!
Дядя Агафон вздрогнул. Видно, боль снова схватила его.
Немец же обернулся, наставил на меня свои блестящие щелки и, увидев, как я облизываю палец, вырвал банку из моих рук, разбил ее и начал языком облизывать осколки.
Как досадно было, что он завладел банкой!
Шла величайшая в истории человечества битва, а я только помню, что мне тогда очень хотелось есть… Кружилась голова, и я часто глотал слюну.
Как-то вдруг разом все смолкло.
Мы так отвыкли от тишины, что стало жутко.
Дня два было тихо. И все даже вздохнули, когда снова из-за Волги ударила наша дальнобойная артиллерия.
Глава пятнадцатая
ПЯТИКОНЕЧНАЯ ЗВЕЗДА
…А есть с каждым днем хотелось сильнее.
Я где-то слыхал, что медведи в таких случаях сосут лапу. И я засунул пальцы в рот и представил, как поднимается пар над миской горячих щей.
Растаявший снег не утолял жажду.
Нас спасали зерна, их Ульяна парила и раздавала нам по три — четыре ложечки в день.
К счастью, она подобрала сброшенный с немецкого самолета мешок с сухарями. Тетя Ульяна припрятала его и выдавала по сухарю.
Жуешь его как можно дольше, чтобы лучше насытиться. Но и сухари подходили к концу.
С каждым днем, с каждым часом все слышней и слышней становился треск автоматов.
— Наша берет! — говорил пожелтевший дядя Агафон, уже давно не встававший с железной койки.
Он кусал губы от острой боли и часто просил пить.
Дальнобойная артиллерия била с левого берега Волги.
На мерзлой земле рвались наши авиабомбы.
Весь воздух был пробуравлен советскими снарядами; от разрывов кипела земля.
Дядя Агафон на локтях приподнимался с койки. Я стал его постоянным собеседником.
— Слышишь, какая самодеятельность? — говорил он. — Наши идут!
И все слушал далекие выстрелы. Это было для него единственным лекарством.
В полуподвале было тепло. Гитлеровцев набиралось в него так много, что нельзя было шагнуть и нечем было дышать. Они дрались и ссорились из-за места, расталкивали друг друга.