Александра Павловна усадила меня в санки, погрузила на них какую-то поклажу и повезла по узкой снежной тропе, вдоль склона берега, изрытого землянками и ходами сообщения. Недавно здесь, совсем рядом, проходила линия фронта.
Я щурился от дневного света. Вдалеке что-то прогремит, потом стихнет, а земля не дрожит — успокоилась.
Тропинка вилась мимо запорошенных снегом окопов. Отовсюду торчали концы колючей проволоки.
Мы обогнали какую-то женщину с узелком в руке. Она шла пригнувшись. Александра Павловна окликнула ее, а та ничего не ответила, будто и не слыхала.
Натолкнулись мы на длинную вереницу пленных.
Александра Павловна остановилась.
Долго проходили они мимо нас.
Долго проходили они мимо нас. Такими я их еще не видел. Они все сгорбились, даже самые высокие, похожие на жерди, втягивали головы в плечи. Не шли, а еле плелись, все какие-то исцарапанные, лохматые, серые, закутанные по-бабьи в платки, маскировочные накидки, какие-то тряпки.
Александра Павловна строго оглядывала их с ног до головы. А они, казалось мне, от нас отворачиваются, а некоторые даже при этом глазами моргают…
«Как хорошо, что им так плохо», — подумал я.
Пересекли мы развороченный железнодорожный путь, где раньше мимо зеленых палисадников так весело проносились трамваи и пригородные поезда.
Вот наконец и Мамаев курган.
Александра Павловна остановилась у хибарки:
— Встречайте гостя!
В дверях появилась Фекла Егоровна. Я сразу же заметил — совсем другие волосы стали у нее: посеклись и поредели.
— Ах ты, миленький мой, и не узнала бы тебя!
И девчонки мне показались очень худенькими. Курчавая Агаша почернела, но все тараторила, как раньше. Юлька смотрела на меня исподлобья. Павлик же заметно поздоровел. Вовка одобрительно хлопнул меня по плечу. Я сразу же оценил его внешний вид. Вовка был вооружен с ног до головы: сзади болтался трофейный парабеллум, а на боку — футляр на ремешке.
— Ну что ж, Гена, молчишь? — обеспокоилась Фекла Егоровна. — Александра-то наша по всему Сталинграду таких, как ты, собирает. Может, и сестра твоя найдется.
Фекла Егоровна разводила гороховый концентрат в банке из-под консервов. Она хлопотала у большого ящика, превращенного в стол.
Я попросил у Вовки бинокль. Так захотелось мне опять посмотреть в него! Вовка не отказал.
Я вышел из домика и первым делом наставил бинокль на небо. Оно было синее-синее. Долго смотрел в небо сквозь стекла, пока от яркого света не заслезились глаза.
А потом смотрел вокруг уже без бинокля.
Все было усыпано гильзами и осколками.
Из-под снега торчали противотанковые надолбы, виднелись заржавленные, продырявленные пулями и осколками немецкие каски земляного цвета. Куда ни глянешь-стволы орудий, согнутые пропеллеры, черные трубы минометов.
Еще недавно здесь, над самым ухом, шипели снаряды. Все свистело, скрежетало, каждый осколочек нес смерть. И теперь еще все пахнет гарью и дымом.
Фекла Егоровна, Александра Павловна и Вовка вскоре ушли. Мне же поручили смотреть за малышами.
Всем нам было строго приказано никуда не выходить из домика. Но это приказание было совершенно напрасным, так как Фекла Егоровна заперла дверь на висячий замок.
Я обратил внимание на ее коричневые башмаки из темной кожи на толстой подошве с шипами. Тяжело было Фекле Егоровне шагать в такой обувке. Эти башмаки раздобыл Вовка. Он называл их итальянскими скороходами и прищелкивал языком, отсчитывая в такт шагам матери: — Раз — два — три!
Мне сразу стало очень тоскливо. Юлька подперла рукой голову, Агаша вначале захныкала, а потом приумолкла, прильнув к небольшому оконцу. Я не знал, о чем говорить с ней, как развлекать. Стало боязно, что мы остались одни. Кругом так непривычно тихо.
Кроме того, никак я не мог смириться с тем, что сижу взаперти, когда Красная Армия выгнала фашистов из Сталинграда.
Сколько месяцев жил я в несмолкаемом шуме и не вздрагивал, а теперь, когда стихло, чуть скрипнет где-то или раздастся одинокий выстрел, все внутри обрывалось. Особенно стало не по себе, когда все мы услыхали рокот самолетов. Отсюда не видно было, наши это или их — с черными крестами.
Я оглянулся и увидел на стене гитару с двумя оборванными струна ми. Не напрасно, значит, волочила ее за собой Юлька прошлой осенью.
Я снял гитару и, воображая себя Орловым, забренчал по струнам. Павлик, размахивая ножками, первый выразил свое одобрение. Я старался вовсю, играя на трех струнах, как на балалайке. А когда перестал Играть и обвел глазами свою «публику», взяла гитару Юлька. Она задумалась и начала перебирать пальцами, заботясь, по-видимому, больше всего, как бы не Уронить гитару. А потом к ней подполз и Павлик. Он схватил струну и, потянув ее, покраснел. Гитара задребезжала, а Павлик воинственно забарабанил по ней ногами. Он еще раз поднатужился и сорвал струну, а потом вцепился Юльке в волосы и начал их тянуть, также стараясь изо всех сил.