А люди все ползли и ползли за мокрым зерном. Дорога была каждая горсть. Зерно сушили, терли кирпичами, размалывали на ручных мельницах на кашу и лепешки.
Мы тоже набрали зерна. С ним было безопасней возвращаться обратно разными окольными путями.
И так мы узнавали одно за другим... На Медведицкой улице меж развалин стоят дальнобойные орудия; тяжелая пушка на углу Днепровской...
На Аральской улице, на углу Невской и Медведицкой висели страшные объявления. «Бабушка» читала их вслух, как-то по-особому распевая, будто молилась: «Кто здесь пройдет, тому смерть».
Только один раз нас задержал грузный немец, похожий на бочку. Мы попались ему на глаза, когда он отдыхал в большом, обитом плюшем кресле, поставленном у входа в блиндаж. Он остановил нас, оглядел с головы до ног и с удовлетворением крякнул. По-видимому, мы ему понравились. Он разговаривал с нами без переводчика и почти без слов. По его приказанию из блиндажа вынесли мешок картошки, и он сам вручил нам два ножа.
Приказ был ясен — чистить картошку!
Вначале он несколько раз подходил, выхватывал нож из моих рук и показывал, как надо срезать кожуру.
Мы покорились. Прошло много часов, а мы все сидели на одном месте. Много начистили, а в мешке оставалось еще больше.
Толстяк то исчезал в блиндаже, то снова устраивался в кресле. Стоило только ему усесться поудобнее, он начинал клевать носом, опуская жирный подбородок на грудь. Он вздрагивал при сильных залпах, сползал с кресла, но не просыпался, продолжая всхрапывать.
А мы чистили и чистили. Мои руки почернели, а кожура ползла из-под ножа совсем не такая тонкая, как требовал немец.
Я сидел рядом с Шурой, и она тихо-тихо говорила со мной.
Она вспомнила красного партизана, которого мы встретили на лестнице, выходя из подвала городского театра.
— Он научил меня работать на зуборезном станке.
Замолчала, а потом спросила:
— А помнишь Женю-патефончика?
Я даже удивился — разве можно забыть такую певунью.
Шура наклонилась ко мне и сказала совсем тихо:
— Не повезло ей. Убили, когда линию фронта переходила. Одна была у родителей. На Дар-горе жили.
У меня из рук выпал нож, и так не хотелось снова за него браться!
Хоть бы подавились они этой картошкой!
С ненавистью посмотрел я на спящего повара, на его отвисший подбородок.
Шура продолжала свой разговор. Она всегда говорила со мной, как со взрослым. И про то, как на заводской спартакиаде первое место заняла по прыжкам и как на Волге провела целый месяц в плавучем доме отдыха...
Шура тихо рассказывала, а сама то и дело посматривала по сторонам.
Мимо нас проходили гитлеровцы, на петлицах их — белые черепа над скрещенными костями.
— Танкисты, — сказала Шура.
Только в сумерках справились мы с мешком.
Толстяк был доволен. Мы набили свои сумки картофельной шелухой. Немец разрешил нам сверху положить и несколько картофелин. Он, как мне объяснила Шура, даже пожелал нам спокойной ночи.
«Это он такой потому, что выспался», — подумал я тогда.
Мы шли в Дзержинский район.
Быстро потемнело осеннее небо. Разрывы мин и снарядов зарницами освещали нам путь.
Ночью чуть стихал грохот, и на мгновение наступала непривычная тишина. Она больно отдавалась в ушах.
А вот и подвал, в котором мы как-то ночевали. Здесь мы выложили не только шелуху, но и заманчивые картофелины.
Устроит Шура меня на ночлег, что-нибудь скажет ласковое, а сама куда-то на несколько часов исчезнет. Я уж к этому привык. Уходя, она всегда кому-нибудь говорила:
— Вы уж посмотрите за внучонком!
Возвращаясь, она приносила еду.
Каждый раз, когда Шура уходила, я боялся: а вдруг она не вернется?
Я гнал от себя назойливую мысль: что будет, если мне снова придется хоть на время расстаться с Шурой?
Так и случилось. Однажды меня одолел сон, а когда приоткрыл глаза, ее уже не было.
Меня уговаривали, обнадеживали, со мной были ласковы, но шли часы, а «бабушка Наталья» не приходила. А за часами потянулись дни...
«Держись тех, кто тебе по душе, и сам, кому можешь, помогай», — говорила мне Шура, и я это крепко запомнил.
Как-то само собой получалось, что я пристраивался к тем, у кого были маленькие дети. Я любил их нянчить и всегда при этом вспоминал Олю.
Глава двенадцатая
В ПОДВАЛЕ
От грохота вздрагивали толстые, холодные стены подвала. Люди сбивались на середину, а самые маленькие жались друг к другу.