Пленные фашисты тянули крючками своих мертвецов, не добежавших до Волги. Нагрузили ими арбу, а верблюды легли на снег; видно, не хотелось им такой «груз» возить. Один верблюд повернул свою маленькую голову и заорал диким голосом. С трудом подняли его.
В центре города, на одном из углов, стоял столик с надписью: «До востребования». Здесь же продавали конверты и марки.
Сережу почему-то тянуло именно к этому столику. Он смотрел исподлобья на тех, кто тут же получал письма и под открытым небом писал ответ.
— Давай купим конверт, — предложил он мне, — напишем кому-нибудь.
— А кому писать? — спросил я.
— Твоему отцу.
— А куда?
— Куда-нибудь.
Однажды Сережа так осмелел, что подошел к женщине, стоявшей за столиком, и попросил конверт.
Она дала ему сразу несколько штук. Сережа сложил их и сунул за пазуху.
В те дни, когда уже почернел снег и все ярче светило солнце, воины покидали наш город.
Александра Павловна взяла меня и Сережу на проводы.
С гвардейской частью уходил на запад и Вовка. На весеннем солнце он еще больше покрылся веснушками и весь сверкал, как конфета в золотой обертке. На его груди, с правой стороны, красовался новенький почетный знак «Гвардия». Как и на всех, на нем были недавно введенные погоны — полевые, зеленого цвета.
Фекла Егоровна заплакала. Александра Павловна прикрикнула на нее и крепко обняла Вовку.
А Сережа-то, хоть и беспамятный, а только увидел рыжеволосого Вовку, сразу полез с ним целоваться и, сунув ему в карман синих галифе сложенный вчетверо конверт, сказал:
— Пришли мне обратно.
Много жителей собралось провожать гвардейцев.
Заиграл оркестр.
Гвардии рядовой Вовка ловко перемахнул за борт грузовика. Мать протянула ему новенький заплечный мешок.
Сережа не сводил с Вовки своих огненных глаз.
Загромыхали тягачи и орудия. Подпрыгивали прицепленные к автомашинам минометы.
Как обрадовался я, когда из одной машины мне кто-то крикнул и помахал рукой: — Геннадий Иванович!
Конечно, это был боец, обладавший громким голосом.
Скоро совсем опустел город. Редко встретишь военного. И ветер стал злее. Как завоет, все заскрипит кругом, застонет.
Ночью несколько раз пролетали «адольфы» и бомбили развалины.
Около нашего детского приемника тротуар очистили от мусора и обломков. И нас уже несколько раз «скребли» в бане, устроенной в красноармейском блиндаже на берегу Волги.
Над одним блиндажом красовалась дощечка с надписью «Парикмахерская». Но парикмахерша в дневные часы работала под открытым небом. У блиндажа стоял вертящийся круглый стул. Я несколько раз на нем повертелся.
Остригли нас под машинку номер нуль.
Как ни в чем не бывало напялил Сережа на стриженую голову румынскую овчинную шапку с острым верхом. Она накрыла его до самого подбородка.
— А ты в нее солому подложи, — посоветовал я. После этого он долго носил шапку в руке, пока не догадался перевернуть ее мехом внутрь.
В блиндажах и на командных пунктах на крутом берегу Волги после ухода воинов поселились жители. Над берегом вились дымки от печурок. Повсюду было развешано белье.
Где только не жили тогда в Сталинграде: и в кабинах сбитых самолетов, и под лестничными клетками...
... Настала и наша очередь покинуть детский приемник. Александра Павловна успокаивала, говорила, что детдом недалеко от Сталинграда, что она будет всех нас навещать. А меня и Сережу она уже несколько раз называла лоботрясами. Недалеко от нашего детского приемника, в подвале одного разрушенного дома, уже открылась школа, в которую шлепали по лужам, очищенным от мин, мои сверстники, жившие с мамками, тетками и бабушками.
У многих за плечами болтались рыжие трофейные ранцы из телячьей кожи.
Нам же Александра Павловна сказала:
— В детдоме, на воздухе, быстро поправитесь. А там и в школу пойдете.
Как мне не хотелось уезжать из Сталинграда! Но Сережа успокаивал:
— Не понравится, убежим.
В самом слове «детдом» больше всего меня манило понятие — дом. Интересно было узнать, что это за дом?
«Он, должно быть, на горе стоит, — думал я. — И оттуда далеко видно, как с Мамаева кургана».
Был уже конец марта. На Волге потемнел лед. К детскому приемнику подкатила машина.
Александра Павловна усадила Валю в кабине. Она закутала ее теплым платком. А нас рассадили в кузове на мешках и накрыли одеялами. Нас провожали женщины, ухаживавшие за нами в детском приемнике.
Только шофер начал заводить машину, вздрогнула она, зафырчала, а девчонки как завоют: