Сережа сжал губы. Я думал, что он бросится наутек, а он замер на месте. Таким он бывал, когда, нахмурившись, силился что-то вспомнить. Я оставил его и поспешил к Оле. Валя помогла ей подняться, стряхивала землю с ее волос.
— Как он мог так! Погоди! — крикнула она. Оля дрожала; сквозь слезы я мог разобрать толь ко одно:
— Зашейте мне платьице!
Оказывается, Сережа вырвал пуговицу вместе с материей.
Его отвели к Капитолине Ивановне.
Мы не видели его ни за обедом, ни за ужином. Нам рассказали, что он лежит плашмя на кровати Капитолины Ивановны, уткнувшись лицом в подушку, и горько плачет.
Что бы ни говорила ему Капитолина Ивановна, он отвечал только одно:
— Я не хочу жить в вашем детдоме, убегу!
А когда Капитолина Ивановна спросила его, что же ему не нравится в детдоме, он долго не отвечал, а потом сквозь слезы пробурчал:
— Койки не нравятся...
Он наотрез отказался просить прощения.
На следующий день Сережа сидел за общим столом, но ни с кем не разговаривал. На меня он не смотрел.
— Эх ты, на кого налетел! — сказала ему няня Дуся.
Капитолина Ивановна строго на нее посмотрела.
После обеда — во время тихого часа — койка Сережи была пуста. Он не пришел и к ужину.
Его искали и в доме Степана Разина, и в городском саду, и на чердаках. Как в воду канул!
Обыскали складское помещение и двор бондарной мастерской — не залез ли в пустую бочку.
Няня Дуся даже в газетный киоск заглянула.
— Взмахнул крыльями и улетел, — говорила она, сокрушаясь.
Няня Дуся побывала и на квартире у старого бондаря Василия Кузьмича. Он взял свою палку и пришел в детдом; не уходил от нас дотемна, все ждал, не появится ли вдруг «беспамятный, а смышленый».
Капитолина Ивановна была очень расстроена. Она несколько раз ходила в милицию, и к нам пришел милиционер. Все спрашивал меня о Сереже. Я рассказал о том, что Сережа видел во сне Чапаева и звал меня с собой на фронт или в город Бугуруслан.
Засыпая, я виновато посмотрел на пустую койку. Я подбадривал себя, ругая Сережу. Тоже друг — на-дружил: избил сестренку из-за какой-то пуговицы! Обойдемся и без него. Но тут же другой голос возражал: «И это называется быть вместе до самой смерти» Сам радовался, а друг горевал. Дернуло же меня похвастаться пуговицей. Разве так держат слово?
Я был уверен, что он поехал не в Бугуруслан, а на фронт. Может быть, он встретится там с рыжеволосым Вовкой. И я решил: если бы Сережа появился, я бы простил его. Сестру нашел, а друга близкого потерял.
Может быть, он сейчас бросает гранату в окно фашистского штаба или, став адъютантом известного сталинградского генерала Родимцева, с наблюдательного пункта смотрит в бинокль...
Еще недавно Оля ни о чем не спрашивала, ничем не интересовалась. Но шли дни, она поправлялась и уже не только смотрела, как другие играют, но и сама придумывала разные игры.
Как-то на берегу домашние, или, как мы их называли, родительские, девочки играли в продавцов и покупательниц, «отоваривали карточки». «Покупатели», повязанные головными платками, становились в очередь и чернильным карандашом выводили на ладонях номера. Одна девочка протягивала другой бумажку, а та ей отпускала колбасу из глины...
У наших же девочек такая игра не получалась, зато они подолгу играли в раненых и санитарок, доставляли в «окопы» воду... Оля взяла небольшое стеклышко, чуть поцарапала палец, приложила к царапине ватку и сказала:
— Это ранка.
В другой же раз она вымазала лицо вишнями, легла рядом с «ранеными» куклами и потребовала, чтобы ей сделали перевязку. А когда кончилась игра, побежала к Вале:
— Я рожицу замазала, а ты отмажь!
Оля забралась на колени к Вале и начала одолевать ее вопросами:
— Почему улитки сами на себе свои домики носят? Как это солнышко держится в воздухе? .. Будет ли светло на улице, если ночью выпустить нашу кошку с зелеными глазами?
Сидят рядышком, шепчутся, тараторят; умолкнут и опять жужжат, как жуки в майский день.
Уморив Валю, Оля принималась за меня. Она вспомнила, как, еще живя дома, дула на одуванчики. И здесь их уйма росла в овражке. Мы забирались туда, и я сдувал «одудяги» один за другим прямо Оле в лицо. Она подставляла руки под пушинки и кричала:
— Снег идет!
Потом надулась, покраснела и сказала:
— Я потушила лампу.
Она потребовала, чтобы я снова дул и дул. А я устал. Олино лицо сразу омрачилось:
— Дуй!
— Не буду.