Заиграл военный оркестр.
Никогда не забыть, как все мы плакали, даже те, кто не знал Валю, когда опускали ее в землю...
Гвардейцы поставили над могильным холмиком небольшой обелиск, сделанный из досок. Его выкрасили голубой краской. К обелиску прибили красноармейскую звезду, вырезанную из жести.
Весной вокруг голубого обелиска мы посадили цветы.
Глава двадцать пятая
ПОЗЫВНЫЕ
Гвардейцы исчезли так же неожиданно, как и появились.
Они поднялись ночью. И, когда мы утром узнали, что наших друзей уже нет в городе, стало даже обидно: как же они с нами не попрощались.
Вот что значит внезапность и военная тайна!
Сережа наклонился ко мне и, как всегда, с таинст венным видом произнес номер полевой почты гвардейцев. Это четырехзначное число невидимой нитью связывало теперь нас с фронтом, с полюбившимися людьми.
У входа в городской сад на столбе висел репродуктор. Его металлический голос был далеко слышен. Но все старались ближе подойти к репродуктору. Здесь всегда толпились люди, особенно когда раздавался хорошо знакомый голос: «Товарищи, сейчас будет передано важное сообщение».
Пешеходы останавливались. Люди многозначительно смотрели друг на друга.
У репродуктора мы не раз слушали далекие залпы, стараясь не сбиться со счета. Даже дух захватывало — двадцать артиллерийских залпов из двухсот двадцати четырех орудий!
Обязательно кто-нибудь приподнимался на носки и спрашивал:
— Какой город взяли?
Как хотелось раньше других громко ответить, называя то Харьков, то Смоленск, то Киев, то Одессу! ..
Я мечтал, что вдруг раньше всех услышу по радио, что кончилась война. Услышу и в любой мороз выбегу на улицу раздетым. Буду стучать в окна, будить людей и что есть силы кричать о победе. И какой бы при этом ни был мороз, я никогда не замерзну.
Настали холода. Позывные все чаще и чаще лились над городом, а война все продолжалась.
Как-то вдруг Сережа ни с того ни с сего спросил меня и Ваню Петрова:
— В каком ухе звенит?
— В левом, — ответил я.
— В правом! — крикнул Ваня.
— Ну вот, молодец! Значит, скоро войне конец, — успокоил меня Сережа. — А тебе еще воевать, — сказал он Ване.
Но тот не огорчился, схватил подушку, прижал ее к животу, а половую щетку взвалил себе на плечо как ружье и зашагал по комнате, лихо чеканя шаг.
Помню, как во дворе детдома появился высокий военный. Он шел к конторе, с вещевым мешком за спиной, опираясь на палку.
Я подбежал к нему и заглянул в его исхудавшее лицо. Он был такой усталый, обветренный. Сразу можно было понять: он с фронта, где потерял много крови.
Капитолина Ивановна увидела его через окно и вышла навстречу.
— Вы ко мне? — спросила она.
А он облокотился на палку и негромко ответил:
— Боюсь вас даже спрашивать.
Он снял с головы серую ушанку и как-то виновато улыбнулся Капитолине Ивановне.
— Как ваша фамилия?
— Давыдов, — произнес он дрожащим голосом.
— Здравствуйте, товарищ Давыдов. Ваш сын жив. Вы сейчас увидите его.
— Какого? У меня три сына.
— У нас Андрей. Давыдов покачнулся. Капитолина Ивановна протянула ему руку. Кто-то крикнул:
— Воды!
Но Давыдов сказал:
— Не надо. — Рукавом шинели он вытер лицо и попросил Капитолину Ивановну: — Вы ничего не говорите ему. Узнает ли он меня?
Вот в кого наш Андрей такой рослый и большеголовый.
- Вы ко мне?-спросим Капитолина Ивановна.
А в это время у нас в столовой шла репетиция духового оркестра. Когда открылась дверь и Давыдов вошел в столовую, сразу затихли трубы. Все понимали, что этот человек неспроста вошел сюда. И тогда в тишине прозвучал голос Капитолины Ивановны:
— Андрей, ты узнаешь?
— А! — закричал Андрей и опустил валторну.
Он сделал шаг в сторону отца. Андрей показался мне очень напуганным. Он остановился посреди столовой.
Все «музыканты» повскакали со своих мест.
Давыдов бросил палку и подскочил к сыну. Дрожащей ладонью он провел по Андрюшкиным взлохмаченным волосам. Он целовал его в губы, в щеки, в волосы, в лоб.
Андрей ухватился за отцовский ремень.
— Наши где? — прошептал Давыдов.
— Петя в больнице лежал... Ну, мать и Нюша каждый день туда ходили. Пошли и не вернулись: больницу разбомбили.
Нам об этом Андрей никогда не рассказывал.