— Уже смеркается, — сказала Усебия, заметив, как становится серым проникавший в комнату свет.
— Ага… — рассеянно ответил Хесусо. И неожиданно добавил: — А что делал все это время Касике? Опять сидел на поле и играл со своими богомолами? Поймает какого-нибудь, присядет на корточки и разговаривает с ним, как с человеком. — И после того как перед ним прошла вереница картин, порожденных этими словами, он добавил: — Пойду-ка посмотрю, где он.
Он лениво «поднялся с гамака и подошел к двери. Желтые холмы теперь стали темно-фиолетовыми, и свет едва проникал сквозь низко нависшие огромные тучи. Сильный ветер шелестел засохшей листвой.
— Посмотри-ка, Усебия! — окликнул жену старик.
Старуха показалась на пороге.
— Касике тут?
— Нет. Да ты только посмотри, какое небо! Черное-пречерное!
— Да, но так случалось уже не раз, а дождя не было.
Усебия остановилась в дверях, а старик, сложив рупором руки, закричал медленно и протяжно:
— Ка-си-ке-е! Касике!..
Ветер уносил его голос и смешивал с шумом листвы и тысячами Других звуков, наполнявших долину предвестием грозы.
Хесусо пошел по самой широкой тропинке их поля.
На первом повороте он увидел стоявшую в прямоугольнике двери жену, потом потерял ее из виду за изгибом дороги.
По опавшей листве разбегались в разные стороны встревоженные насекомые, в воздухе, борясь с ветром, стремительно проносились темные силуэты голубей. Вокруг чувствовалась влажная прохлада.
Ничего не ощущая и не помня, — старик метался от одной дорожки к другой, и поле уже казалось ему угрюмым и таинственным. Он брел механически, то ускоряя шаги, то останавливаясь и вглядываясь в даль.
Окружающие предметы, казалось, теряли свои очертания, становясь серыми и призрачными, как тени.
Временами Хесусо казалось, что он видит мальчика, сидящего на корточках средь зарослей кукурузы, и он торопливо окликал: «Касике!» Но ветер колебал стебли, и тени складывались в другие фигуры, в которых он уже никого не узнавал.
Тучи нависали все ниже, и вокруг стало уже совсем темно. Вот они спустились до середины холма, и росшие на нем деревья, исчезая во мгле, казалось, превращались в струйки дыма. Старик больше не доверял своим глазам, потому что все очертания стали неясными — время от времени он останавливался и внимательно слушал.
— Касике!..
Вокруг кипело бесконечное море гула — шум, рокот, скрип.
В этом бешеном танце переплетающихся звуков, поднятых ветром, он ясно различил голос мальчика:
— Богомольчик, богомол…
— Касике! Ка-си-ке-е-е-е!..
Тяжелая холодная капля упала на его покрытое потом лицо. Он поднял голову. Другая капля упала на его растрескавшиеся губы. Потом на узловатые руки…
— Касике!..
Новые прохладные капли разбивались о его потную грудь, застилали пеленой глаза. Растекавшаяся влага ласкала кожу, смачивала одежду, бежала по его усталым ногам.
Сильный гул разорвал воздух, ветер поднял с земли пожухлые листья и заглушил голос старика. Пахнуло корнями растений земляными червями, свежепроросшими семенами — этим оглушающим запахом дождя.
Он уже не узнавал собственного голоса, смешавшегося с шумом падающих капель. Он умолк, словно насытившись криком, и медленно побрел дальше, подгоняемый ветром, поглощенный дождем, словно умиротворенный этими могучими и глубокими звуками природы.
Он не знал, возвращается он или уходит куда-то дальше. И понял это лишь в тот момент, когда словно сквозь слезы увидел знакомый силуэт Усебии, неподвижно стоявшей в дверях.
Карлос Самойоа Чинчилья (Гватемала)
ЧАБЕЛА
В первые дни августа я выехал с плантаций Сан-Хулиано, чтобы купить кукурузы для раздачи поденщикам.
Погода стояла дождливая. Грозы и ливни вылили на землю такое количество воды, что дороги стали совсем непроходимыми.
В поисках зерна от плантации к плантации, от поселения к поселению добрался я до окраины Коатепеке, где в маленьком домике с черепичной крышей уединенно жил сеньор Пабло Колиндрес, бывший фокусник бродячего цирка.
Был уже вечер, когда я попал к Колиндресам. Старик мне очень обрадовался и пригласил поужинать с ним и его женой. Пока мы сидели за столом, снова полил проливной дождь. Я долго ждал, не перестанет ли он, а сеньор Пабло тем временем занимал меня беседой. Наконец он сказал:
— К сожалению, я не могу предоставить вам приличной комнаты — сами видите, как бедно мы живем… Но, если вы не погнушаетесь нашим гостеприимством, мы можем устроить вас вот здесь за перегородкой. Правда, Эфрасия?