Тьма постепенно отступала. Я находился теперь в хорошо освещенном квартале города, но противная холодная изморозь, молчаливая, как совесть убийцы, продолжала обволакивать меня. Пронзительно звеня, проехал мимо трамвай. Из баров доносилось пение пьяных. Фыркали клячи, тащившие разбитые пролетки. Я приостановился, чтобы отдышаться, около торговки, продававшей жареную рыбу. Но от рыбного запаха мне стало нехорошо, и я поспешил дальше. Опять бегом. Знакомые переулки один за другим оставались позади, а мне вое казалось, что я стою на месте. И вот наконец площадь. Высоко в листве пальм раскачиваются фонари — по временам их, как луну, затягивает пелена тумана.
Каменные ступени привели меня к большой закрытой двери. Услышав мои шаги, полицейский выглянул в окошечко.
— Что надо?… Дежурный!
— Мой отец у вас.
Он приоткрыл створку двери. Я вошел.
Полицейский опять позвал:
— Дежурный!
Появился маленький человечек в мундире, который был ему явно велик.
— В чем дело?
— Я хочу справиться о Гильермо Килодране… Это мой отец… Вы его задержали…
— А-а, да… Подожди…
Оглядевшись, я увидел, что нахожусь в тесном дворике. За деревянной загородкой стояли с опущенными головами человек пятьдесят женщин и мужчин в пыльниках и плащах. Они не разговаривали, а в покорном молчании ждали, когда их выпустят на свободу. Свобода — какое прекрасное слово! Скелет, кровь и мускулы жизни — вся ее животворная плоть!
А эти люди застыли, точно неживые, поставив на землю корзины и лотки с товаром, вафельницы, украшенные бронзой, жаровни с погасшими угольями.
В тот же миг я узнал поднятую вверх костлявую руку, такую родную и знакомую, и почти одновременно услышал столь же знакомый голос:
— Я здесь, Энрике! Я здесь, сынок!
— Молчать! — рявкнул один из полицейских, стороживших группу задержанных.
Во дворе пахло людским потом и конской мочой.
Отец опустил руку. Он ничего не сказал, но взгляд его был красноречивее слов и проник мне в самую душу.
— Папа! — воскликнул я вне себя. — Папа!
Услышав мои ласковый голос, он улыбнулся. Его глаза заблестели и увлажнились. Они засветились такой нежностью и добротой, что я почувствовал тревогу за него, как будто это он был моим сыном. Как я ни старался держаться гордо и скрывать свой страх, подбородок и губы у меня задрожали.
Из камер доносились вопли пьяниц и жуликов. Слышались ругательства, хлопанье дверей, звуки пощечин. Потом приглушенные стоны. И вслед затем хохот и свист.
Одна лоточница закричала:
— Мы же уплатили штраф! Почему нас не отпускают?
— Молчать, свиньи! — рявкнул полицейский.
— Мы же здесь задыхаемся, негодяи!
— Не орать, а то хуже будет! — пригрозил полицейский, стараясь угадать, кто кричал.
— Грабители! Скоты!
В дверях появился полицейский офицер — испитой юнец с рыжими усиками, похожими на крысиные хвостики.
— Тихо! — скомандовал он. И долго разглядывал задержанных. Наступило мертвое молчание. Казалось, даже запах конюшни, стоявший во дворике, от испуга усилился. Некоторых из задержанных била дрожь, они стучали зубами. В холодном воздухе от дыхания людей висел молочно-белый пар.
Я потихоньку стал продвигаться поближе. Полицейские как будто не обращали на меня внимания. Я подошел к загородке. Достал из кармана хлеб с мясом и хотел отдать отцу. Он протянул навстречу свою огромную, жилистую руку. Но когда он уже взял хлеб, «меч закона» обрушился на наши соединенные руки.
— Черти окаянные! Это еще что!
Мы с отцом отдернули руки, вскрикнув от боли. Полицейский схватил меня и, ругаясь, поволок к двери. А бутерброд с мясом, развалившийся от грубого удара, лежал на цементном полу, как напоминание о растоптанной человеческой нежности. На эту благородную частицу пищи, словно на символ борьбы за человеческое достоинство, опустился черный блестящий сапог ленивого карателя.
Я бы расплакался, но мужество отца придало мне силы. Я зажмурился, сжал кулаки, затаив ненависть. Да, ненависть, жгучую ненависть, которую испытывает к проявлению насилия каждый, кто жаждет свободы и справедливости.
Среди мертвого молчания прозвучало официальное уведомление:
— Кто уплатил штраф, пройдите к двери.
Началась суматоха. Люди — и мой отец среди них — стали разбирать свои корзины, лотки, подносы, бросились к тележкам и жаровням.