Андрей закатил глаза.
— «Тот, кто пьяным бросается в бой, — прочитал он на память, — не только безрассуден, но и труслив».
— Это из какой-то легенды? — спросил Казаков Лиса, но узколицый не ответил.
— Это постулат бусидо! — крикнул Андрей. Коваль вынул листок с памяткой бусидо, вставленный между страницами тетради. Близорукие глаза, щурясь, пробежались по строкам.
— В бусидо этого нет, — сказал дайме.
— Это ведь памятка, — возразил Андрей, — два десятка постулатов — не все бусидо!
Дайме молча переглядывались. Казаков с усмешкой показал на лабиринт из мелких черточек — иероглиф «безумие, сумасшествие, помешательство».
— Андрей, это все бусидо, — сказал Лис, — больше ничего нет.
— Как же так? — Андрей опустил голову, прямая спина вдруг сгорбилась.
В Кодзилькинской школе короткая памятка заменила целый кодекс самурая, весь свод правил поведения воина. Ничего о самоконтроле, о дисциплине духа, только безрассудство, обожание учителей и презрение к смерти. Ничего о «круге тю», «круге ко», «круге гири», «круге дзин», «круге человеческих чувств». Ничего о достойной цели.
Дух Андрея постоянно балансировал между самодисциплиной и безрассудством, сосредоточенный разум стал весами с одинаково тяжелыми чашами — голодом волка и наставлениями Сугиямы-сенсей. У местных учеников забрали чаши самоконтроля, им отрубили, как пальцы Лису, способность управлять телом, эмоциями, жизнью. Рассеянный разум любого ученика здесь — это не весы, это одна трясущаяся на коромысле чаша безумия, это неостановимый маятник, это безудержные качели, которые пустили в дикий самоубийственный пляс. Местные ученики — это кривое отражение самурая. Они — несправедливость, которую следует исправить.
Андрей выпрямился и оглядел круг дайме. Сборище жалких, неконтролирующих себя мальчишек.
— Через два урочника, — сказал Андрей, — как только выветрю брагу, тогда и выступим.
— Хорошо, — согласился Лис, не дожидаясь ответов формальных распорядителей клана, — через два урочника сбор на седьмом этаже в левом крыле.
Конечно же, там. В крыле истинного главы клана Охотникова — Бесхвостого Лиса.
Понедельник-сан
Тимур Ященко лежал на тюфяке возле двери и слушал, как Рида Видждан тихонько плакала рядом и шептала: «брин ми ту лайф… брин ми ту лайф».
Рида любила напевать этот странный стих, когда вечерами от скуки заплетала и расплетала толстую косу из великолепных черных волос. Сейчас в темноте четыре неизвестных слова звучали как погребальная песня. И как ругательство. Как проклятие.
Звучали как «Сдохните, грязные насильники!».
Наконец у окна слева от Риды сонно засопел Беркут, и Тимур тихо перебрался в постель к Видждан.
Рида не прильнула к Тимуру, не прижалась горячим телом, не прошептала: «Милый Понедельник…». Рида плакала.
Тогда Тимур обнял девочку сам. Ее шея, ее плечо, ее грудки отдернулись от него. Тимур крепко стиснул наложницу, задрал ей ночную рубашку, его бедра потерлись об ее. Рука Тимура потрогала между стиснутых ножек девочки. Внутри Риды было сухо и зажато. Она не прошептала привычных теплых ласк, вместо этого темнота зашипела: «Разве ты уже не получил свое вместе с остальными?»
У Тимура все упало. Дух самурая остыл, и ученик отпустил девочку.
Темнота шипела: «Разве ты не бил меня вместе с ними?»
Это когда сегодня Пичук и дайме вчетвером пялили Риду. Все разом щипали, били и тыкались в нее.
Темнота шипела: «Это ты крутил мои соски и повсюду щипал меня».
Нет.
Утром умер Красоткин, и вместе с ним — запрет на порчу вещей главаря клана. На порчу наложницы.
Теперь дайме распоряжались кланом. Первое, что учинили новые распорядители: накинулись на съестные запасы, напились из коробок «Сердечного» и наполнили животы печеньем «Именинное». Нажрались консервов и пропахли рыбой.
Дальше, рыгая и гладя урчавшие животы, дайме решили завтра перед уроками напасть на Сингенина Железногрудого. Всем кланом подкараулить убийцу оябунов у его комнаты и убить. Ибо никто не знал, сколько клинков сломается, прежде чем железная кожа демона лопнет и тварь Извне пробудится от иллюзий.
А затем сытые взгляды дайме скользнули по Риде. Ничего не замечая, наложница плела косу.
Темнота плевалась Тимуру в лицо горячими слюнями и шептала: «Это ты намотал мои волосы на кулак».
Нет.
Раньше никто не посмел бы замарать кровоподтеками нежную, без прыщей и родинок кожу Риды. Раньше — это только вчера.
Темнота хныкала: «Это ты драл ногтями мою ву-ву».
Нет.
Раньше стражи вещевой комнаты просто тыкались в наложницу. Раньше запрещалось пачкать драгоценную вещь оябуна побоями.
Но сегодня, в понедельник, Красоткин умер. Сегодня наложница стала символом власти в клане навроде веера сегуна. И дайме вовсю крутили этим веером, то есть пинали, щипали, таскали за волосы смуглую девочку. Демонстрировали свою власть над кланом. Гордо подняв подбородки.
В темноте Рида хлюпала носом и шептала: «Ты, ты, ты, я знаю, — это ты пинал меня в живот. Будь ты проклят».
Раньше шесть стражей вещевой комнаты делили неделю поровну. Понедельник и вторник достались Тимуру с Беркутом, потому как субботу взял Пичук, дни со среды по пятницу разобрали остальные дайме. Каждую ночь к Риде на тюфяк забирался очередной страж. Каждую ночь, кроме воскресенья, — в конце недели один из стражей сопровождал наложницу в комнату Красоткина.
Ночами с воскресенья на понедельник Тимур лежал на тюфяке и ждал, когда прочие стражи уснут. Так было принято в клане Красоткина. Стражи вещевой комнаты были очень учтивы по отношению друг к другу. И старались тыкаться в Риду тихо, без громких стонов. Не мешая спать соклановцам.
В воскресенье, как только стражи засыпали, Тимур раздевался и голый пробирался к Риде. Упав рядом с девочкой, он не двигался. Пока Рида не шептала из тени:
— Какой день пришел поприветствовать меня?
— Понедельник, — тихо отвечал Тимур.
Теплые руки обхватывали его голову и влекли к себе.
— Целуй же меня, мой милый Понедельник, — шептала Рида, — грей меня! Пока снова не настали холодные и грубые дни.
И Тимур тянулся к ней в темноте, неуклюже натыкался руками на хрупкие девчачьи плечи. Рида прижималась к нему, и они целовались — два влажных рта, и сап стражей вокруг исчезал.
Их языки плотно переплетались, а затем она задирала рубашку, он входил в нее, и их тела слипались, как комки мокрой глины.
«Мой милый Понедельник, — шептала Рида, целуя его, — мой хороший… мой сильный… мой отважный, кого ты убил сегодня? Кого?»
Этот вечный вопрос Риды.
Когда он только стал стражем вещевой комнаты и наступила его первая ночь с Ридой, Тимур волновался. Голый, он недвижно лежал рядом с девочкой, пока она нежно-нежно не спросила:
— Милый мой, кого ты убил сегодня?
Тимур молчал.
— Кого же? Милый Понедельник, скажи мне, — шептала Рида.
Тимур не отвечал.
В темноте его кожу обжигал взгляд Риды.
— Скажи!
Солоноватая слюна наложницы брызгала ему на губы.
И Тимур сказал:
— Нет.
Взгляд никчемной вещи, слабой куклы, но щеки Тимура полыхали огнем. А затем взгляд исчез.