— Сегодня он искал тебя, — сказал Глеб, поднимаясь на первый этаж.
— Значит, завтра найдет, — ответил Лис. — Больше не лови для меня рыжих мальчишек.
— А каких ловить? Может, рыжих девочек?
— Это зеленоглазую ведьму-то? Андрей вмешался так не вовремя, что из нее не получилось приманки для Красоткина-сан. Теперь Железногрудый почти не расстается с наложницей. Забудь, — сказал Лис. — На время.
Мы уничтожаем все, что способны уничтожить. И тех, кого желаем, — в первую очередь.
Но владеть Стасом Лис больше не желал, и больше незачем мстить за это желание. Ни труп зеленоглазой ведьмы, ни рыжие мальчишки Лису больше не нужны.
Последние лестничные пролеты, короткий темный коридор первого этажа, холл у красной доски, железная дверь наружу — и два ученика вывалились на крыльцо, всматриваясь во тьму внизу.
— Мне плевать на наложницу, — сказал Глеб и помолчал. — В это время малышка бегала у забора вчера. И позавчера.
Лис хмыкнул: поглядим.
Путь пролегал сквозь ночную темноту и замершую полынь. Ноги спотыкались, руки тыкали во тьму впереди, гигантские острые клинки чудились глазам, когда лунные лучи редко пробивали навес из туч.
Лис пропустил вперед Глеба. Если на них нападут, Лису надо спастись. Глебу — как повезет, но Лису надо спастись.
Бусидо. Долг чести перед именем. Постулат восьмой: «Ученик без рассуждений и без страха бросается на вражеские мечи…» — говно, говно, говно, говно, говно, вбитое в голову сотнями уроков, опять захлюпало и засмердело внутри Лиса. Сразу потянуло блевать. Чтобы не быть как все в школе Катаны, требуется смелость и воля. Чтобы быть трусом, требуется бесстрашие. Ибо никто здесь не задается вопросом, как он сможет послужить сегуну, если вспорет себе живот?
Здесь научили резать себя при ничтожном намеке на позор. Потому что кто-нибудь обязательно увидит и расскажет всем. И ты не сможешь больше смотреть людям в глаза. Но есть иной выход: разбудить свидетелей твоего позора. Самураев, кукол, учителей — всех. И тогда станет не перед кем стыдиться.
Ветер прошуршал промозглой листвой в черной роще за двором. Оттуда донеслось:
— Раз листок, два листок, — подул новый мощный порыв, и считалка ускорилась: — три, четыре, пять…
Глеб тихо проскрежетал: «Эх, этот Коваль».
Блеснул ряд гляделок на верхушках столбов, круглые линзы отражали пробившийся сверху свет луны.
За стальной сеткой забора щуплые низкие тени гонялись друг за другом по двору начальной школы. Одни тени били кинжалами танто в спины других, удары подрезали младшеклассников на бегу, они падали, катились по траве, затем вскакивали и сами бросались в погоню за бывшими преследователями, тыча вперед кинжалами. Это был самый разгар игры «самураи-разбойники».
Глеб прижался лицом к сетке забора.
— Приспичило мелюзге сейчас играть, — сказал он, рассматривая младшеклассников. — Трусы! Все их танто в ножнах!
По тонкой спине каждого «разбойника» било не острое лезвие, а деревянный чехол, прятавший убийственную сталь. Ни один сизый клинок не сверкнул в ночи, ни одна красная капля не окропила темную траву.
Лис зевнул.
Лис помнил начальную школу.
Лис помнил: ученикам с первого по четвертый классы всегда запрещалось снимать ножны с клинков. Запрет висел на красной доске в холле начальной школы.
Ну а Глеб и все остальные помнили только бесконечную кровавую бойню, что началась после того, как они поступили в среднюю школу. После того как в пятом классе ученикам выдали вакидзаси и разрешили оголять мечи. Сотни выпитых чашек зеленой отравы на уроках чаепития вытравили все остальные воспоминания. Взамен их головы попытались заполнить речитативами о Колесе жизней и смерти через многократные повторы на уроке Круга жизней.
Ох, вот это воистину позорно — ничего не помнить, кроме тарабарщины, что жизни — спицы Колеса, что смерть — ось Колеса. Никто ни разу не спросил, а обод колеса тогда что?
Тени все носились, падали, толкались, сбивались в кучи, дробились, пока их возня резко не утихла. Двор опустел, опавшие листья мело ветром. Тучи, словно черные крысы, грызли по краям луну.
Одинокая девочка затопала по мерзлой траве, сверкая серебряными кудрями.
— Малышка, — простонал Глеб. Пальцы его вцепились в сетку.
В середине двора девочка встала на колени, ее маленькие ладошки соединились и протянулись к лунному огрызку.
— Она так каждый раз делает, — шептал Глеб, прижимаясь лицом и туловищем к сетке. — Кому она выказывает подчинение? Кому протягивает вместе руки, чтобы их заключили в оковы?
— Это не жест покорности, — сказал Лис. — Твоя желанная малышка молится.
Глеб не слушал, он так вдавился в сетку, что еще немного, и через скрещенные прутья его тело высыплется горкой нарезанных кубиков.
— Прошу, — выдохнул Глеб, — добудь мне ее!
Лис ждал этих слов. Так он управлял кланом — давал дайме то, что они желали.
— Слуга Господа-кун, — крикнул Лис, — обернись.
Малышка поглядела на них, ее ладошки вдруг опустились и сжали рукоятку танто за оби.
— Слуга Господа-кун, сам светлейший дайме, сам блистательный отличник Лютин Глеб-сан услышал о тебе, — кричал Лис. — Он возжелал увидеть слугу Господа. Не прогневай задержкой светлейшего.
Малышка встала, быстро отряхнула форму. Девочка маленькими торопливыми шагами рванулась к забору. Густые серебристые волосы трепыхались белоснежным покрывалом за тонкой спиной.
Глеб сообразил оторваться от сетки, спина выпрямилась, подбородок гордо вздернулся. Лис, наоборот, слегка ссутулился.
— Вы правда помните Распятого Боженьку? — спросила девочка. — У нас никто не помнит Распятого Боженьку, кроме меня.
Лютин облизнулся, глядя на девочку. Малышка убрала упавший на глаза локон чистого снега и посмотрела в ответ прямо и просто. Затем спохватилась и представилась.
— Агнец Лолита, — сказала малышка, неловко поклонившись.
— Сам светлейший господин Лютин, — указал Лис на молчавшего Глеба, — а я — слуга Лис. Агнец-кун, ты еще не привыкла кланяться? Как давно ты в Кодзилькинской школе Катаны?
— Не помню, — сказала Лолита, ее бледный лобик исказила задумчивая морщинка, — помню только, когда меня привели, листья на деревьях были еще зелеными. И солнышко светило.
Из темной рощи позади донесся крик Коваля: «Сотый листок! Сотый листок!»
— Вы помните Распятого Боженьку? — повторила Лолита.
— Я помню все, — улыбнулся Лис.
Воистину. Сингенин Андрей помнил из прошлого только качели, Коваль — игрушку-кассу, что печатала бумажные ленты с цифрами, а Лютин — белокурую сестренку, с которой игрался.
У каждого ученика своя боль — то единственное драгоценное воспоминание, поверх которого наросли, как мясо на кости, все кипящие страсти с острыми позывами, безумными наклонностями, а также страхом новой потери.
Но выпитая кислая дрянь на уроках чаептития не свела с ума Лиса, в отличие от остальных. Мир за стенами не исчез из его головы. Как и узкая розовая щель меж ног матери, из которой он с плачем вылез на этот свет. Как и похороны отца. Как и побои старшего брата. Как и иконы с грозным ликом Распятого Боженьки — или, вернее, Господа Бога.