— Силы, — ответствовал монах, — было довольно, а коли хотите и слишком даже много. Не тридцать ли тысяч воинов ворвались в Иерусалим с Готфридом Бульонским? Не дрожала ли вся земля под железным войском Фридриха Барбароссы, который сам и утонул даже в реке от тяжести железных лат своих? И что же сделала вся эта сила? Что прочного, спрашиваю я вас, могла она сделать? Гряньте клич! Клич этот давно уже грянут, и не мною, слабым и неизвестным монахом, а самим святейшим отцом папой, несколько уже лет бесплодно призывающим христианское рыцарство к исполнению священного дела. Но и ему нет отклика. Сила признала уже свое бессилие. Не откликаются и не отзываются храбрые рыцари, не поднимаются даже с мест своих. Сила прячется от этого блага, ибо сознает, что не ей предназначено исполнение великой задачи. Половины всех этих рыцарей достаточно было бы для того, чтобы взять Царьград, Рим или какой бы то ни было другой город, но Иерусалим не дается в их руки. Другое воинство нужно для того, чтобы объявить освобождение в его старых стенах.
— Должно быть ангелы с неба слетят с огненными мечами при трубных звуках и возьмут и очистят Иерусалим, — воскликнул, почувствовавший вдруг прилив особенной смелости, Николай.
— Придет время, — ответствовал монах, — когда и на земле Господь изберет достойное себе воинство. Слушайте, что случилось со мною в Иерусалиме. Однажды, видя скорбь и страдания христиан, я пал духом и долго и горячо молился со слезами и стоном у гроба Христова. Господи! говорил я в душе своей; неужели мало было стремлений отобрать обитель Твою от врагов Твоих? Не тысячи ли воинов падало у стен любимого когда-то Тобой города! Не десятки ли тысяч воинов стекались сюда со всех концов верующего в Тебя мира! Что же медлишь Ты, Господи? Почто не благословил Ты их стремлений, трудов и усилий? — молился я и плакал у гроба Господня, и вдруг все для меня прояснело.
— Вам было видение! — воскликнула единовременно вся семья.
— Не достоин видения грешный и смиренный раб Господа, — ответствовал монах. — Я сказал только, что вдруг для меня все сделалось ясным. Было ли просветление это откликом на мою молитву, — не знаю, но я понял в эту минуту, понял совершенно ясно, почему не было Божьего благословения над подвигом крестоносцев. Мне представились реки крови — крови невинных детей, женщин и стариков, которые текли по улицам Иерусалима в день, когда ворвались в него торжествующие победу крестоносцы, и что реки эти глубже и сильнее тех рек, которые проливали когда-то в том же Иерусалиме римляне и вавилоняне. Мне казалось, что впитанная когда-то этою же почвою божественная кровь Христа выступает также наружу и вопиет и негодует при виде этой беззаконно пролитой во имя Господне крови. И понял я тогда, что крестоносцы вторично и с большею силою осквернили и опозорили Иерусалим, а в этом осквернении сказалось и все их бессилие. Для чего же поступали они так? — мысленно спросил я самого себя и тотчас же увидел, что иначе поступать они и не могли. Они искали прежде всего земной славы, земного одоления и земной добычи; они прежде всего были воины, искушенные в мирских битвах, опутанные цепью земных интересов и вожделений. Их не могла переродить даже и святая война. Воистину, воскликнул я в душе своей, только невинное воинство, только войско невинных может освободить Иерусалим. Не сила нужна для этого, а правда. Не говорил ли Сам Божественный Учитель, что из уст младенцев и грудных детей создастся Ему хвала.
Долго еще говорил таинственный странник на ту же самую тему, украшая речь свою рассказами об Иерусалиме, его мучениках и страдальцах. Ночь между тем уже давно разлилась над миром. Тонкая полоска слабого света зари показалась на востоке, когда странник и вся семья погрузились в сон. Дольше всех не мог заснуть Николай, на которого рассказы странника произвели особенное впечатление.
V
Наступивший день не вызывал нашего Николая на обыкновенную работу. Ему незачем было, поднявшись рано, с самым солнечным восходом спешить к городским воротам встречать городскую скотину, которая, погромыхивая колокольцами, с медлительною важностью выступала в поле из городских стен. Наступивший день всецело принадлежал ему, был днем совершенной свободы, так как, по установленной очереди, избавленный от дневных занятий, он должен был с другими очередными отправляться на этот раз с вечера на «ночное» пасти табун городских лошадей.
Мы не могли бы, однако, назвать Николая на этот раз совершенно свободным, предоставленным только собственной своей воле. Свободный от дела, он был не свободен от дум, которые, независимо от него, роились и теснились у него в голове; он был не свободен от образов, которые сами собой насильно врывались к нему в душу и, так сказать, занимали его всего. Рассказ таинственного странника не выходил у него из головы и заставлял ее сильно и как-то болезненно работать.