Разжала пальцы, и кристалл, рухнув, разлетелся на мелкие кусочки.
— Мы пожертвовали всем ради твоей мечты, — даже не заметив, как осколки расцарапали сапоги, она подошла к следующему крупному куску и с трудом подняла его. — Мы уничтожили свои мечты ради твоего счастья, — второй разлетелся точно так же. И третий. И четвертый. Но Кирана, не замечая ничего, прошлась по осколкам к последнему. — А ты нас использовала.
Пятый осколок смотрел на нее пустыми глазами. Локоны разлетелись еще при падении, но руки, сжимавшие горло, остались — по запястья.
— Ты уничтожила нас, — рухнув на колени, охотница притянула голову статуи к себе и положила на ноги. — За что ты так с нами? — пробормотала она, кладя свои руки поверх ее. Сомкнуть бы на горле, задушить, удавить. Стереть в порошок.
Слезы невольно покатились градом по лицу. Горячие, безумно соленые на губах. Закапали на осколок статуи. Утекли по запястьям и пальцам в кристальные волосы.
— Ты причинила столько боли, а мы все идем за тобой. Как слепцы — на шорох твоих крыльев. Мы холим в сердцах твои подачки, твое признание нас как будто равными. Мы верим, что важны и нужны тебе. Наивно верим, — она подняла осколок и замахнулась им двумя руками. — Ты чудовище.
Осколки брызнули от стола в стороны. Кирана подскочила и, хватая оставшиеся, принялась разбивать под ноги один за другим. Она швыряла их в стены, топтала сапогами, пыталась ломать в кулаках. Била и била, яростно крича от нахлынувшей глубоко внутри боли. Старой, вечно ноющей раны, терзающей и мучающей долгие-долгие годы.
Она не успокоилась, пока пол в кабинете не покрылся мелкими осколками полностью.
— Я ненавижу тебя, — сквозь слезы проскулила Кирана и подняла к глазам руки. Изрезанные кристаллами, они сочились кровью. — Я себя ненавижу! — взвыла она, падая на колени. — Ненавижу себя за то, что служу тебе, зная, что ты сделала с Хильдой, — простонала она, обнимая себя за ноги и утыкаясь в пол лбом.
Песочные часы на столе остановились. Кристальная пыль в них замерла, пересыпавшись лишь на треть.
— Так не должно быть, — всхлипывала Кирана, дрожа всем телом. — Это неправильно.
Хотелось смеяться, и вместе с тем боль изнутри позволяла только плакать.
В голове отчетливо вспыхнул откровенный, но вместе с тем абсолютно серьезный вопрос цесаревича.
— Будешь ли ты служить Люцифере, когда я верну ее? — повторила Кира по памяти. И, всхлипнув, провыла, — Бу-у-ду-у.
Тогда это казалось просто вопросом. А ответ — просто ответом. Понарошку. Тогда не виделось ни шанса на то, что все окажется правдой. Настолько ужасающей правдой.
И хуже того, ответ на вопрос Нойко у Кираны был все тот же.
Когда слезы закончились и высохли, изрезанные руки и колени перестали кровоточить, а кровь со лба стекать по бровям, Кира поднялась и оглядела комнату.
Все было усыпано мелкими осколками, лиловым ковром устилающими пол, часть полок шкафа, стол.
— Помнишь, Люция, я говорила, что ты поплатишься за то, что убила Хильду? — хмыкнула Кирана и вытерла рукавом лицо, только сильнее расцарапав его. — Я думала, ты отплатишь своей кровью, своей жизнью. И ты отплатила, — она постучала носком сапога об пол, сбивая с него лиловую пыль. — Я так думала, — другой ногой. — Но вместо тебя за жизнь Хильды заплатила крошка Бель. И этого мне мало!
Подойдя к столу, Кира перевернула песочные часы, и лиловый песок сердца Хильды заструился в застенках снова.
— Милая моя, — ласково прошептала она, водя пальцем по стеклу. Алый след остался, к нему добавился новый. И еще. — Милая моя Хильда, — улыбнулась Кирана. — Мы с тобой обе знаем, какая она. Но мы ведь никому не скажем. Никому-никому. И никто не узнает, что мы с ней сделаем, — она подняла часы и прижала их к груди, крепко обнимая. — Я обязательно что-нибудь придумаю.
Морана притворила за собой дверь и негромко кашлянула в кулак, привлекая внимание. Но любимый крылатый осьминожик был занят.
Сидя за дубовым столом у самого окна, поближе к свету, он корпел над работой. На подоконнике снаружи сидела жирная чайка и настойчиво била клювом в стекло, как будто признав в Нойко сородича и требуя накормить ее по этому случаю.
Вздохнув, Морана подошла ближе и заглянула через крыло.
— Как же хорошо ты рисуешь, Нойко, — похвалила она.
— Я не рисую, а черчу! — фыркнул он, отмахиваясь.
Морана покачала головой. Рисует, чертит — все равно непонятно что. Вроде красиво, смутно знакомо, но ерунда какая-то.
— А что ты «чертишь»? — добродушно спросила она, щупальцами опуская крылья пониже, чтобы было лучше видно.