Когда всезнающий, всемогущий и всевидящий улетел, младенец проснулся, будто очнулся от наваждения. И тут же заплакал.
— Тш-ш-ш, — Люцифера прижала его, пряча от холода, и стала качать, баюкая. — Для тебя это горе — потерять родителей. Но поверь мне, это не так ужасно, как ты боишься. Я же справилась. А еще ты не одинок — у тебя есть я. Всегда буду, до самой моей смерти, — тихо шептала она, скорее даже себе, прекрасно зная, что младенец ее слов не понимает.
Она еще долго шептала сквозь его пронзительный крик, искренне жалея, что не умеет баюкать мурчанием, как кошка. И, когда вопли перестали резать уши, даже с удивлением глянула на дитя. Ребенок смотрел на нее, с интересом разглядывал восемью паучьими глазами, лишенными белка. Черные любопытные бездны. Знакомый взгляд. Она погладила херувима пальцем по щеке, обратив внимание на сжатые кулачки. И руки знакомые тоже.
Откинувшись на скамеечке, Люцифера подняла глаза к небу. Лиловые звезды горели посреди бескрайней тьмы. И так хотелось, чтобы все было по-другому. Как-то лучше, легче, счастливее. Хмыкнув, Люция опустила глаза на свернутый плащ, что лежал под скамеечкой. Потянулась к нему и, выудив, подняла перед собой.
А ведь все действительно можно было изменить. Отмотать время вспять. И там, в пожаре, пожирающем небо и самого Мерура с его семьей, не забрать с собой Еву. Оставить таракань умирать. И тогда всего этого бы не было!
Если бы только уничтожить это прошлое. Забыть паучьи глазенки и то, как она смотрела зверенышем, даже не смея умолять о помощи. Уйти. Бросить ее на съедение огню. И никогда не сожалеть. И никогда не вспоминать. Не думать даже.
И тогда… тогда бы всего этого бы не было. Не было бы боли, предательства, обмана. Или — были бы? Были. Всю жизнь до этого они были. Но со смертью Евы Люция никогда бы не узнала, что роль ее столь ничтожна и сродни роли жалкой марионетки. Какая мерзость.
Если бы Евы не было, то и эти сто восемь херувимов не родились бы никогда. И ничего бы не заботило. Ничего бы не было важным. Ничего бы не было!
Ни Имагинем Деи!
Ни Самсавеила!
Ни черепушки треклятой!
Ни Лиона.
Ни Нойко.
Ни Химари.
Ни Алисы.
Ни Рауна.
Ни самой таракани.
Люцифера разжала пальцы, и плащ скользнул ей на запястье.
— Я сама, — твердо произнесла она, понимая, что в глубине души она не хочет менять прошлое. И не жалеет ни о чем. Как никогда не жалела.
Левое запястье обожгло, она тут же скинула плащ на дно лодки и, прижав к себе младенца, поднесла руку к глазам.
Горячие слезы закапали на кожу. И плач Люции, смешиваясь со смехом, разлетелся с ветром.
Старое клеймо свежими полосами оплавленной плоти прорисовывалось на запястье.
Сто восемь.
#35. Тот, кто от слабости стал всемогущим
Всемогущий, всезнающий, всевидящий и всеслышащий сидел на скале у моря и гладил белую львицу. И не было у него иных глаз, кроме ее. Иных ушей, кроме ее. Иного голоса, кроме ее. Иных рук, кроме ее лап.
Теплый ветер трепал длинные волосы и сложенные крылья, доносил терпкий запах моря.
А белая львица играла с лиловой бабочкой, сотканной из энергии. Когтями ловила, щелкала зубами, хватая ее. И непрерывно урчала, наслаждаясь беззаботным баловством. В ее глазах, насыщенно сверкающим пурпуром, не было и тени человеческого сознания.
Самсавеил, улыбнувшись, погладил ее по морде, потрепал у основания челюсти. И она, встрепенувшись, лизнула его руки и громко-громко заурчала.
— Почему ты делаешь это? — грустно вздохнув, спросил он ее.
Взгляд львицы стал осмысленным, человеческим.
— Почему ты ласкова со мной? — спросил он снова, убирая руку. Львица поднялась и, повернув голову, посмотрела в глаза. Лиловая бабочка села ей на нос и исчезла, будто ее и не было. — Я уничтожил твою жизнь, Химари, я всю ее изувечил, превратив в настоящий ад. А ты лижешь мне руки. Разве не чудовищно? Разве так должно быть?
Белоснежная шкура осыпалась багряным кимоно. Шисаи села, свесив львиные лапы со скалы, и глубоко вздохнула.
— Ты действительно считаешь мою жизнь никчемной? — спросила она и закусила губу.
— Я сделал ее такой, — кивнул Самсавеил. — Это по моей воле твой отец изгнал тебя. По моей воле Ясинэ так обращалась с тобой. Война кошек и ангелов была моим повелением. Смерть твоих дочерей, как и их появление — тоже. Это я сделал так, что ты решила, что дети твои и муж мертвы. Это я заточил тебя в клетке. Я уничтожил твою жизнь, — честно признался он.
— Наверное, я бы очень хотела убить тебя за это. Хотя бы заставить страдать бессмертного. Чтобы искупить твою вину в своих глазах, — согласно отозвалась Химари.