Откинувшись на скамеечке, Люцифера подняла глаза к небу. Лиловые звезды горели посреди бескрайней тьмы. И так хотелось, чтобы все было по-другому. Как-то лучше, легче, счастливее. Хмыкнув, Люция опустила глаза на свернутый плащ, что лежал под скамеечкой. Потянулась к нему и, выудив, подняла перед собой.
А ведь все действительно можно было изменить. Отмотать время вспять. И там, в пожаре, пожирающем небо и самого Мерура с его семьей, не забрать с собой Еву. Оставить таракань умирать. И тогда всего этого бы не было!
Если бы только уничтожить это прошлое. Забыть паучьи глазенки и то, как она смотрела зверенышем, даже не смея умолять о помощи. Уйти. Бросить ее на съедение огню. И никогда не сожалеть. И никогда не вспоминать. Не думать даже.
И тогда… тогда бы всего этого бы не было. Не было бы боли, предательства, обмана. Или — были бы? Были. Всю жизнь до этого они были. Но со смертью Евы Люция никогда бы не узнала, что роль ее столь ничтожна и сродни роли жалкой марионетки. Какая мерзость.
Если бы Евы не было, то и эти сто восемь херувимов не родились бы никогда. И ничего бы не заботило. Ничего бы не было важным. Ничего бы не было!
Ни Имагинем Деи!
Ни Самсавеила!
Ни черепушки треклятой!
Ни Лиона.
Ни Нойко.
Ни Химари.
Ни Алисы.
Ни Рауна.
Ни самой таракани.
Люцифера разжала пальцы, и плащ скользнул ей на запястье.
— Я сама, — твердо произнесла она, понимая, что в глубине души она не хочет менять прошлое. И не жалеет ни о чем. Как никогда не жалела.
Левое запястье обожгло, она тут же скинула плащ на дно лодки и, прижав к себе младенца, поднесла руку к глазам.
Горячие слезы закапали на кожу. И плач Люции, смешиваясь со смехом, разлетелся с ветром.
Старое клеймо свежими полосами оплавленной плоти прорисовывалось на запястье.
Сто восемь.
#35. Тот, кто от слабости стал всемогущим
Всемогущий, всезнающий, всевидящий и всеслышащий сидел на скале у моря и гладил белую львицу. И не было у него иных глаз, кроме ее. Иных ушей, кроме ее. Иного голоса, кроме ее. Иных рук, кроме ее лап.
Теплый ветер трепал длинные волосы и сложенные крылья, доносил терпкий запах моря.
А белая львица играла с лиловой бабочкой, сотканной из энергии. Когтями ловила, щелкала зубами, хватая ее. И непрерывно урчала, наслаждаясь беззаботным баловством. В ее глазах, насыщенно сверкающим пурпуром, не было и тени человеческого сознания.
Самсавеил, улыбнувшись, погладил ее по морде, потрепал у основания челюсти. И она, встрепенувшись, лизнула его руки и громко-громко заурчала.
— Почему ты делаешь это? — грустно вздохнув, спросил он ее.
Взгляд львицы стал осмысленным, человеческим.
— Почему ты ласкова со мной? — спросил он снова, убирая руку. Львица поднялась и, повернув голову, посмотрела в глаза. Лиловая бабочка села ей на нос и исчезла, будто ее и не было. — Я уничтожил твою жизнь, Химари, я всю ее изувечил, превратив в настоящий ад. А ты лижешь мне руки. Разве не чудовищно? Разве так должно быть?
Белоснежная шкура осыпалась багряным кимоно. Шисаи села, свесив львиные лапы со скалы, и глубоко вздохнула.
— Ты действительно считаешь мою жизнь никчемной? — спросила она и закусила губу.
— Я сделал ее такой, — кивнул Самсавеил. — Это по моей воле твой отец изгнал тебя. По моей воле Ясинэ так обращалась с тобой. Война кошек и ангелов была моим повелением. Смерть твоих дочерей, как и их появление — тоже. Это я сделал так, что ты решила, что дети твои и муж мертвы. Это я заточил тебя в клетке. Я уничтожил твою жизнь, — честно признался он.
— Наверное, я бы очень хотела убить тебя за это. Хотя бы заставить страдать бессмертного. Чтобы искупить твою вину в своих глазах, — согласно отозвалась Химари.
— Но?
— Но ты же на моем пути поставил одну дикую фурию, сумасбродную девчонку, которая, казалось бы, ничему не может меня научить, — она широко улыбнулась, обнажив львиные клыки.
Самсавеил непонимающе нахмурился, не желая заглядывать в ее мысли.
— Моя жизнь из-за тебя — сама ужасная из всех, самая чудовищная, полная боли и потерь, — грустно вздохнула кошка. — И она же — самая прекрасная из всех. Потому что иной у меня нет.
— Это ее слова, — поморщившись, отозвался Всезнающий.
— Именно так. Я не виню тебя в моей судьбе, хоть и большая часть ее — твоих рук дело, твоей воли, — она сложила руки на коленях, вспоминая все, что пережила. Остановило ее только ощущение жалости к самой себе — непозволительная роскошь.
— Но почему же ты так заботишься обо мне? — вернулся он к своему вопросу.
— Потому что, — она набрала в грудь побольше воздуха, словно ответ был для нее непростым, — потому что ты самый несчастный человек на свете.
Самсавеил вздрогнул, а Химари продолжила.
— Твоя бесконечная судьба, пожалуй, самая трагичная из всех, — она осторожно протянула руку, заметив, как он сгорбился, словно ее слова легли ему на плечи и придавили к земле. — А все несчастные души нуждаются в любви и ищут ее изо всех своих сил, — она провела пальцами по его длинным черным волосам, словно расчесывая их. — Вот, почему я делаю это.
— Из жалости? — просипел он, сжимая виски руками.
— Из понимания твоей боли и принятия тебя. Ты не чудовище, — она встала на колени и бережно обняла его, прижав к своей груди, — ты самый несчастный из людей. Ты тот, кто от слабости стал всемогущим.
Он молча уткнулся в ее плечо, чувствуя жар звериного тела, подпитываясь ее теплом, и закрыл глаза. Перетянул ее, хрупкую и маленькую, на свои колени и крепко обнял.
Львица что-то убаюкивающе мурчала, ласково гладила по волосам и крыльям, покачивалась вместе с ним. И Самсавеил впервые за тысячелетия уснул.
***
— Это правда он? — с сомнением спросил Верховный шисаи, отдавая бо Ясинэ Самсавеилу.
Всемогущий кивнул и, положив ладонь на россыпь кристаллов, о чем-то задумался. Прозрачные камни почернели, будто разом впитав тьму — ни блика, ни отсвета. Самсавеил провернул их и медленно извлек из бо клинок.
Ослепляюще яркий свет заставил присутствующих Хайме и Химари отвернуться и, зажмурившись, закрыть глаза руками.
— Это именно он, — удовлетворенно хмыкнул серафим и вернул меч в ножны бо. — Один из артефактов Евы.
— Я никогда не видел его таким, — Хайме тер глаза, пытаясь вернуть зрение, но способность видеть возвращалась очень медленно. — Сколько я себя помню, он считался ритуальным, но никак не боевым.
Самсавеил усмехнулся и, перекинув перевязь под него через плечо, спрятал бо под крыльями.
— У него свои особенности и тайны.
— Я видел на фресках, искал даже, — усмехнулся кот и обернулся к Химари, с тревогой заглядывая в глаза — цела ли? — Но никогда не думал, что он всегда был у меня под носом.
— Потому и был, чтобы вы его сохранили, не используя, — кивнул всезнающий. — Теперь сердце.
Хайме остался в арсенале, а Химари, поманив Самсавеила рукой, поспешила к храму.
Сердце Евы, запертое в ларце, служило источником для самого храма, подпитывая его изнутри. И глубоко в недрах гор оно иногда замирало, когда в нем не было необходимости, и ждало своего часа.
Вот и теперь, когда Самсавеил пришел к нему, оно не давало и капли священных вод. Сложные путы из лиловой энергии крепко держали ларец, контролируя, а сами тянулись куда-то наверх, на поверхность, и непрерывно шевелились. Самсавеил проследил за ними и нашел конэко Тору, увлеченно избивающую манекен из соломы. Не проблема.
— Береги глаза, — только и произнес всемогущий.
Химари послушно зажмурилась и отвернулась. Меч сверкнул белой сталью, и лиловые путы опали. Не успел поток хлынуть по горной породе, как Самсавеил подхватил ларец, прижал к себе, и все прекратилось. Он медленно вернул меч в ножны бо и закинул на спину.
— Что теперь будет? — тихо спросила Химари, пропуская его обратно к выходу.