Это было жутко представить, что оно вот так можно, и Тесс сделал себе заметку, что надо бы на стоянках с огнем аккуратнее, и ни в коем случае не надо лениться плеснуть лишней воды, заливая его за собой. Лес было страшно жалко, но одновременно мабриец радовался про себя, что не знает этот мир другого огня, кроме обыкновенного, и потому пожары здесь такие… нестрашные, что даже если передохла или разбежалась тут обычная живность, то деревья остались целы и стоят.
А они действительно были живы, Серазан даже задержался на несколько минут у одной, особенно жуткой снизу, но шелестящей верхушкой сосны, прикоснулся, прислушался… Она была жива, обожжена, раздражена и расстроена, Тесс услышал это совсем отчетливо, и даже хотел попросить ожидающего его Грина полечить дерево, снять его боль — но потом огляделся, сообразил, сколько тут этих деревьев, и попросил только прощения, и молча отошел.
Грину было откровенно страшно среди гари, он бы улетел прочь, если бы не Тесс. Он предположил, что знаки, виденные им раньше, предупреждали о беде, и сейчас тревожился, смогут ли они пройти беспрепятственно. Низовой пожар, по всем признакам, случился здесь прошлым летом, когда повсюду стояла сушь, перемежаемая сильными грозами. Трава на склоне вспыхнула, как трут…
Грин шел, не раскрывая рта, не отходя от Тесса, почти у ноги, если позволяло пространство. И только вечером, пока ждали кипятка, спросил:
— Что-нибудь ощущается, Мастер?
А мастер, чувствуя себя виноватым, что не может помочь, вслушиваться себе весь день запрещал, хотя и хотелось ему поискать, кто и что тут осталось кроме деревьев живое, но тут, раз уж и Грин спросил тоже, только плечами пожал.
— Посмотрим… — и сразу же почти сами начали закрываться глаза, Серазан рассеянно улыбнулся ученику, и больше бороться с собой не стал — лес звал, там было холодно, шуршал ветками ветер, почти — но, удивительно, не совсем — не было птичьих гнезд, но зато нашлось очень и очень много мелкой и голодной жизни.
Когда Тесс вырубился на полуслове, Грин лег рядом, настороженно вслушиваясь и вглядываясь в неосвещенную костром темноту. Костер прогорел быстро, надо было снимать котелок и ужинать, но Серазан дышал ровно, и будить его не хотелось.
Наверху, в соснах, что-то то ли шуршало, то ли царапалось.
— Жрать и трахаться, — произнес Тесс внезапно, открывая глаза. — Но трахаться по весне хочет все, что шевелится, а вот голодны они тут, честно говоря, сверх меры. То ли без запасов зимой остались?
Грин почувствовал, что краска бросилась в лицо, и дыхание перехватило.
Жрать он не хотел, а вот насчет второго был не уверен: то ли Тесс уловил желания здешних хозяев, то ли остаток его собственного?
— Сильный голод? — переспросил неловко. — А кто голоден — звери? Птицы?
— Звери, — с тенью сомнения, впрочем, быстро ушедшего, ответил Серазан. — Мелкие и шустрые. И раздраженные… Их тут очень, очень много.
Заодно он пытался высмотреть их в лесу, но там не видно было ни пса — только самые верхние ветки на фоне неба просматривались достаточно отчетливо. Но на них, разумеется, никого не сидело. Зато пониже, в густой темноте, где зрение помочь не могло, голодных и заинтересованных только прибывало…
— По деревьям попрятались, — сообщил он сфинксу. — Хищники.
Грин даже чуточку зарычал от такой новости:
— Там есть еще что-то, кроме голода? Кроме эмоций? — уточнил он. — Что-то вроде мысли? Пусть даже и не словесной?
— Есть недовольство, раздражение, — порадовал его Серазан. — Не словесные, но и не совсем звериные. На нашего Кота похоже… если готовить вкусное, а ему не дать — он в таких случаях садится и мрачно так размышляет, сразу покусать или дождаться ночи и за голые пятки.
Грин, не говоря ни слова, подошел к костру, долго смотрел на котелок и остывшие угли. Потом сделал неуловимое движение, как будто хотел накрыться крыльями, поднялся человеком, в той самой одежде, в которой уходил когда-то в ночь Единой, руками достал ложку, отложил немного еды в крышку, а все остальное — вместе с котелком унес куда-то в ночь. Минут через десять из темноты опять вышел сфинкс, озабоченный, но довольный.
— Посмотрим, — сказал он.
Тесс, все эти десять минут так и смотревший ему вслед, наконец моргнул и тихо выдохнул — ошарашенно, счастливо, разочарованно… и много еще как в одном едином вздохе, отнимая заодно от груди руку, прежде взлетавшую к горлу.