— Да, уметь летать, уметь убивать, ну, почти что охотиться, и чтобы еще вроде как быть при этом человеком!
— Рыженький, — ответила старуха и так же, как прежде фонарик, с неожиданной силой выхватила посох из его рук, — Будет все, как загадал.
Только помоги мне костер загасить перед уходом.
— Хорошо, матушка, — согласился Грин, отпил еще горячего, и они вдвоем закружились вокруг костра, и ветер кружился вместе с ними. Он никак не хотел умирать, этот костер, и тогда ветер пригнал тучу, из которой лил холодный дождь. Костер шипел, искрил, как кошка, которую гладят против шерсти, он сопротивлялся и прятался в угли, и плакал черной сажей, издевался под пеплом, выскальзывая то с одной, то с другой стороны, но вода и магия сжимали его и убивали так же неуклонно, как зверя убивает ловчая петля. И чем слабее становился костер, тем жарче становилось Рону, словно сила огня уходила и пряталась в нем самом, а старуха все кружилась вокруг, не прибрав волосы, и была это уже не старуха, а сама метель и вьюга, а может быть, плотные зимние облака, и не было в них ничего живого, кроме отчаянно рыжего парня с горячей кровью.
Грин чувствовал, что летит, и вихрь держал его, знобил, срывал одежду.
Что-то непонятное месило и дергало из стороны в сторону, и срочно нужна была опора, хоть какая-нибудь, и Грин закричал, и еще раз, и еще, срывая горло, чувствуя себя тряпкой, которую выжимают и снова погружают в холодную стылую воду, глиной, которую мнут беспощадно. Потом зашумело в ушах, внутри сначала заболело, потом раскалилось, жар распространился по всему телу, до кончиков пальцев, и вдруг — вот они! — каменные ворота возникли перед глазами словно из ниоткуда, и ворота эти показались Грину куда выше, чем он помнил, но за ними не было ничего, только пустота, словно вход в иной мир, а жизнь и веселье оставались рядом, и Грин хорошо понял, куда теперь.
Уже не задумываясь, прошел он не в арку, а мимо нее, и сел среди тех, кто всегда был по эту сторону и больше его не пугал. Там был даже не стол, а широкое полотно, брошенное на землю, белое, как лунное сияние, а на полотне собрано все, чем богата осень — и фрукты, и овощи, и мясо, особенно много мяса, зрелые твердые сыры, кувшины с напитками, которым не было названия, и печево с такими начинками, что сразу и не скажешь, из чего оно приготовлено. Сидели за тем столом и лесные народы, и речные, и озерные, и те, которым Грин не мог дать названия, и полу-люди, и полу-звери, еще кто-то, про кого вроде и не скажешь, что может существовать и разговаривать, но вот — все собрались в ту ночь за столом, гомонили, кормили и поили друг друга, и ошарашенным парнем тут же занялись, теребили, шептали в уши о своем, гладили, и вскоре стали ощущаться такими близкими и родными, словно всю жизнь прожил Грин на этом лесном пиру. Грин понял тут, о чем говорила старуха — не было ни прошлого, ни настоящего за этим столом, — речи были о надеждах, о том, что будет, о том, что все повторяется и повторяется, и кружится в водоворотах времени, и неизменно двигаясь куда-то, все равно остается там, где предназначено природой быть и жить.
И как будто ребенок, впервые допущенный на праздник взрослых, Грин наслаждался всем, что было вокруг до тех пор, пока усталость, сытость и хмель не взяли свое.
— Хорошо, — успел он еще подумать, прежде чем сыто и гибко свернулся в клубок и заснул рядом с кем-то очень теплым, — Очень хорошо, и совсем не страшно.
Глава 13
Для Тесса дни до Единой Луны прошли под знаком незадаваемого вопроса. Помнил он и рассказы Дорра о народных поверьях, и предупреждение, что соответствующие дни-ночи стоит принимать всерьез и без серьезной причины обычаев не нарушать — не помнил самих обычаев. Правда, рядом был Грин, который уж точно прекрасно все знал, но спрашивать его было даже не неудобно — неуместно. Вернее, днем Тессу было просто-напросто не до того, в вечернее же время ученик прямо-таки фонил ощущением, которое Серазан для себя перевел как "не лезь, без тебя разберутся".
И Тесс не лез, молча отмечал и запоминал приготовления Грина, так же молча принял его спокойное — и вместе с тем тревожное, где-то глубже, но тоже за тем же вывешенным "не лезь" — ожидание, молча проводил в ночь, когда пришло время, и выставил на окно лампу поярче. Прикинул, сколько времени может отсутствовать человек, ушедший на ночь глядя в Лес для обрядов, и пошел спать — в ближайшие часов пять ждать парня точно не следовало.