– Неужели твоя языкастая девчонка превратилась в женщину, Ганнар? – хохочет он.
– В не менее языкастую женщину, мой друг, можешь не сомневаться!
Ганнар хлопает товарища по плечу, и вдвоем они шагают по пристани в сторону Великого Чертога, не прекращая громко хохотать, оставив своих детей предоставленными самим себе. Наблюдая за ними, рыжеволосый юноша с легкой усмешкой качает головой, уперев руки в бока. Ньял – младший сын Олафа-ярла, меньший из шести, и, глядя на него, каждая девушка может невольно задуматься о том, так ли хороши его старшие братья, как он сам. Из всех шестерых только Ньял еще не обзавелся женой, слишком юн он для этого, но Ренэйст уверена – в Звездном Холме немало претенденток на место подле него.
Невольно задумывается она о том, каково это – быть чьей-то женой. Знает, что и ее это ждет, ведь Чертогу Зимы, а также иным землям луннорожденных нужен будет конунг, когда придет время отцу ее занять место подле богов. Ренэйст хочет верить в то, что там, на другой стороне Бивреста, на исходе своей жизни смогут они отыскать тех, кто покинул их. Знает лишь то, что, когда отец ее вдохнет в последний раз морозный воздух, его место перейдет Хакону, как супругу наследницы трона.
Думать о том, кто должен владеть им по праву, сейчас нет желания. И без того слишком часто мысли эти посещают Ренэйст, словно бы что-то может зависеть от ее слова.
Мнется Ньял, словно что-то сказать хочет, только молчит. Лишь поджимает губы, фырчит, и пар валит с его ноздрей. Смотрит на него Ренэйст пристально, ждет, что же скажет, и хмурится – топчется на месте, словно мальчишка, а не воин, прибывший доказать свою силу! Ловит он на себе ее взгляд, выдыхает медленно, возвращая себе ту же уверенную усмешку, и словно нет в нем больше той робости, что тяготила мгновение назад.
– Ты уже видела Хейд? – все же спрашивает он.
Тонкие губы Белолунной трогает легкая улыбка. Что тут сказать? Вопрос этот неизбежно прозвучал бы, поэтому взглядом невольно пытается найти она ту, о которой они говорят. Оборачивается, глядя на драккар, выкрашенный в черный цвет, но видит подле него лишь пару моряков, что проверяют, надежно ли встал корабль у пристани. Лишь корабли ярла Трех Сестер выкрашены в черный, но ни на одном из них не видно ни ярла, ни самой Хейд.
– Нет. Думаю, мы разминулись, – отвечает она. – Хейд наверняка уже в Великом Чертоге, где и нам с тобой нужно быть.
Он не спорит, лишь жестом приглашает Ренэйст покинуть причал. С каждым шагом все яснее чувствует она чей-то взгляд на своей спине, взгляд пристальный и жгучий, принадлежащий тому, кто скрывается в тени. Незащищенной ощущает она себя, ждет, что вонзится наконечник стрелы, источающей яд, между ее лопаток, и чувство это заставляет идти быстрее. Стремится Ренэйст как можно скорее оказаться под защитой стен Великого Чертога; веками оберегает он луннорожденных от беды, и ее сбережет.
Ньял расправляет плечи и шагает гордо, показывая себя девушкам, что одаривают его улыбками, смущенно пряча взгляды за ресницами. Наглый хвастун, еще и ведет себя так, словно бы не отдал уже свое сердце одной гордой птице. Перед самой Ренэйст он никогда не красуется, да и зачем это? Ресницы у нее короткие и белые, словно заснеженные еловые иголки, и смотреть она предпочитает в глаза. Что перед такой красоваться? Оба знают, что ни одной из этих девушек не суждено быть подле него, только никак не может отказать себе Ньял в том, чтобы очаровать новую красавицу.
– Хороши девушки в Чертоге Зимы! – говорит он с широкой улыбкой, огладив короткую, но аккуратно подстриженную рыжую бороду. – Никак не перестану ими любоваться!
Стоящие неподалеку девушки хихикают, сбиваясь в стайку, украдкой кидая взгляд на прибывшего в их края гостя. Ренэйст усмехается. Ей стоит скорее привести сына Олафа-ярла в Великий Чертог, пока пламенное его сердце не обожгло их нежные сердца. Конечно, и в Чертоге Зимы есть красивые юноши, достойные внимания, только вот иноземные всегда краше кажутся, манят неизвестностью и словно бы даже пахнут иначе. И с ней так случилось, увидела Хакона – и пропала, хоть сама того не поняла сразу, будучи совсем еще девчонкой, у которой молоко на губах не обсохло.
Конунг привез Хакона с собой из набега, в который ушел практически сразу же после кончины Хэльварда. Нет для мужчины лучшего лекарства, чем сражение, собственные раны заливать чужой кровью кажется им правильнее, чем принять свое горе. Поэтому отправился Ганнар Покоритель на поиски своего исцеления, бросив горюющую жену и детей. А когда вернулся, то привел в свой дом осиротевшего мальчишку, испачканного сажей и смотрящего на них загнанным зверем сквозь копну грязных волос, падающих на лицо. Быть может, пытался конунг найти в нем утешение или же просто не смог оставить на произвол судьбы, только не говорил никогда, что с ним случилось. Нет у Хакона больше прежнего дома, и ни разу за десять зим не сказал он, где находится его родина.