– Глупая ты женщина, – устало сказала сестра Тринита. – Девчонка – крестница и племянница Кесслера, вот и все. Итак, ты решила отомстить. Время для этого решающего значения не имело, но ты выбрала Ночь Правды – годовщину своего унижения. Кстати, ответь мне – почему ты решила извести его, а не ее?
– Я подумала, что виноват он. Она такая молоденькая и глупая, что…
– И опять ты ошиблась. Такая уж твоя судьба – во всем ошибаться. Девочка вовсе не глупа – она вполне самостоятельно разобралась в этой истории. И безо всякого вмешательства магии. Но дело не в ней. Дело в тебе. Я много раз сталкивалась с подобными вещами. Люди – мужчины и женщины, – не разобравшись в своих чувствах, запутавшись в страстях, ослепленные страхами и желаниями, творили то же, что и ты, И почти всегда это кончалось костром. Но не в твоем случае. Ты – там, куда правосудие уже не достигает. Они-то хоть творили зло в страхе перед наказанием. А ты уверена в безнаказанности. Вот что особенно противно. Хуже даже, чем колдовство.
Она вынула из-за пазухи флягу и начала кропить из нее символы на полу и стенах. Они начали постепенно исчезать, точно поеденные кислотой, а по комнате пополз непонятный то ли туман, то ли дым, точно от горящего торфа.
– А это я возьму с собой. – Бегинка через плащ, как будто опасалась обжечься, подхватила ковчежец с алтаря и тщательно завернула.
Женщина не ответила. Она плакала.
В тот день Кристина так и не дождалась сестры Триниты. Та явилась на следующее утро. Вид у нее был порядочно измученный, даже постаревший, хотя тяготы и заботы всех предыдущих дней не оставляли на ее облике никакого следа.
– Ну, как он? – с порога спросила она.
– Спит. По-моему, ему лучше.
– Так и должно быть.
– Значит, удалось?
– Да.
– И она больше не сможет ему навредить?
– Нет. Я уничтожила ее колдовские орудия. Да она, я думаю, и не захочет.
Кристина ожидала пояснений, но бегинка, угадав ее намерения, сухо сказала:
– Могу только заметить, что во всей этой истории есть один человек, которому крупно повезло. Ты. – Она покачала головой. – Я еще побуду здесь, пока не уверюсь, что больной выздоравливает. Потом уйду.
Прошло больше месяца, прежде чем Кристина вновь постучалась в дверь сестры Триниты.
– Я пришла попрощаться… Ой, какие куколки забавные!
– Это не куколки. Шахматы. Игра такая…
– Ну, значит, все равно куколки… За мной приехал отец. Завтра мы уезжаем домой, в Бранку.
– Выходит, твое желание, высказанное в Ночь Правды, исполнилось?
Кристина кивнула и улыбнулась.
– А твой крестный?
– Он поправился. Совсем. И совсем не помнит того, что было во время болезни. А насчет всего остального – молчит. Но он ведь и раньше молчал… Знаете, я рада, что уезжаю. Я люблю дядю, но хорошо, что все уже кончилось.
– Для тебя. Не забывай, что главные участники этой истории живы и – на своих местах.
– Так что же будет?
– Не знаю. – Сестра Тринита передвинула фигуры на доске. – Честно, не знаю. Выйти за него она не может, это против всех наших обычаев. Возможно, переступит через свою гордость и продолжит с ним тайную связь. Это, конечно, наилучший выход, хотя я, принадлежа к духовному сословию, одобрить его не могу. Или они будут мучиться дальше.
– А нельзя ли сделать так, чтобы они все забыли? Не помнили друг о друге, что когда-то вообще встречались?
– Сделать-то можно. – Сестра Тринита смотрела на шахматную доску. Она знала, каким будет следующий вопрос, и ответила на него. – Но я за это не возьмусь. Кто угадает последствия? Как это скажется на их душах? Подавленные страсти, загоняемые внутрь, имеют склонность выползать наружу в самом уродливом виде. Если бы святой Антоний жил не в пустыне, а на рыночной площади, ручаюсь, бесы не терзали бы его столь рьяно. А ведь он был святым… Кстати, только ли проклятие виновато в безумии твоего крестного? Отчасти он сам себя до этого довел. И хорошо нам судить о страстях с позиции бесстрастия: тебе – по причине юности, мне – из-за принадлежности к общине и знаний – они ведь сушат душу. Нет, – она подняла голову, – здесь я уже достаточно сделала. Дальше я не пойду.
– Зато я пойду. – Кристина встала. – Не в этом, конечно, смысле. К отцу пойду. Он уже ждет.
– Тогда – счастливого пути.
У двери Кристина обернулась.
– Я очень мало поняла из того, что вы сейчас сказали. Но я буду над этим думать. Всю дорогу.
– Как хочешь, – сказала сестра Тринита. – Но лучше не надо.
Дети луны
У этой женщины постоянно менялся голос. То он был мягок и нежен, то – настолько резок и груб, что одно его звучание с успехом заменяло самые злобные ругательства (хотя она никогда не ругалась), то вдруг звенел на высоких нотах, как у смешливого подростка (хотя она никогда не смеялась). А больше, пожалуй, в ней не было ничего примечательного. Из тех, о ком говорят: «типично плебейская внешность». Лицо, которое запоминалось лишь усилием воли, и немалым, и тело, скрытое, впрочем, широким грубым одеянием, отлично приспособленное к длинным пешим переходам.
Именно такой переход завел ее однажды вечером в Тремиссу. Она шлепала по скользким доскам, переброшенным через грязную улицу на окраине городка, когда ее заметила компания, вывалившаяся из двери под веткой букса.
– Глянь, монашка!
– Это не монашка. Это бегинка.
– Какая разница?
– А такая. Все знают, что бегинки – похабницы хуже портовых шлюх.
– Так что же мы стоим?
Бегинка, не оглядываясь, шла вперед. Но и не ускоряла шага. Что принято было за поощрение, и гуляки с гиканьем и свистом повалили за ней.
– Эй, ты! Куда торопишься? Пошли с нами! Верняк! Нас четверо, а бабы у нас только три. Одной не хватает.
– А кому она пойдет?
– Мы ее в кости разыграем.
– Мет тебе глаза выцарапает.
– Ничего, перебьется. Эй, ты, пошли! От Бога не убудет…
Тут-то они ее и настигли. Они могли не опасаться ночной стражи – та, как известно, не любит соваться на неосвещенные улицы. А здесь тьма была полной – луна постоянно пряталась за рваными частыми облаками. Трое окружили женщину, хватая за одежду, и теснили к стенке ближайшего дома. Она молча отбивалась, и ее молчание лишь подзадоривало нападавших. Четвертый, оставшийся в стороне, издевательски затянул всем известную уличную песню: