Я и прыгнул.
Тело лежало на ковре, обыкновенном, ширпотребовском, никакой экзотики, три на четыре. Головой к окну. Принадлежало оно женщине лет сорока, роста около ста семидесяти сантиметров, худощавого телосложения, одетой в махровый халат и трусики.
Причина смерти сомнений не вызывала: слева от грудины, в промежутке между третьим и четвертым ребром, торчал деревянный колышек.
Я осторожно повернул тело. Так и есть – острие колышка выходило из-под левой лопатки.
Следующий час я делал то, чему меня научили в Санкт-Петербурге – разумеется, применительно к местным условиям. Осматривал тело, отмечал трупные пятна, светил лампой Вуда, пытаясь обнаружить биологические жидкости (прежде всего сперму), заглядывал в естественные отверстия, проверял подногтевые пространства и т.д. и т.п. Правда, приходилось это делать впотьмах, керосиновая лампа и фонарь в двадцать первом веке являлись анахронизмом, при дневном свете все будет несравненно яснее. Но любое промедление пагубно для определения времени смерти – увеличивалась погрешность; оттого-то я и работал, как работалось.
За окном посерело, когда я в первом приближении записал полученные данные.
Оставалось дожидаться настоящего света.
– Что скажите, доктор? – капитану не терпелось действовать. То есть – думать.
– У меня сложилось впечатление, конечно, сугубо предварительное, что ее убили, – ответил я, приводя в порядок собственные мысли.
– Что бы я без вас делал, доктор!
– Если судить по температурной кривой, к моменту осмотра прошло не менее десяти часов от наступления смерти. Скорее даже двенадцать. Тело остыло практически полностью, двадцать три градуса при температуре воздуха двадцать два. Непохоже, что ее насиловали – нет характерных признаков, нет и спермы. Вскрытие, возможно, кое-что и добавит.
– Значит, убили ее около четырех часов дня?
– Наука говорит – да. Плюс-минус час.
– Тело обнаружили в одиннадцать вечера. Пока сообщили нам, пока мы приехали, пока приехали вы, доктор…
– Как и кто нашел ее? – я спрашивал не из пустого любопытства. Чем больше судмедэксперту известны обстоятельства, тем точнее его заключение – так меня учили.
– Сосед. Заметил, что открыта дверь. Позвал. Никто не ответил…
– Зоркий сосед. В одиннадцать темно.
– Деревня ж.
Я зевнул. Зевают от скуки, от волнения, от недосыпа, зевают и ради времяпрепровождения.
Зевота – штука заразительная, могучая тройка минут пять соревновалась в этом древнем искусстве.
– Нас Петренко ждет в конторе, с чаем, – сказал Ракитин.
– Чай – хорошо. А кто такой Петренко?
– Чему вас только в институте учат, доктор. Петренко – волчедубравский министр финансов. Председатель в отпуске, с семьею на Кипр уехамши, а его, Петренко, на хозяйство посадил. Мы тут Степаныча оставим на всякий случай, а сами пойдем.
Мы и пошли Солнце встанет еще когда. То есть скоро встанет, но пока поднимется… А идти всего ничего. Пять минут. Но мы, конечно, не пошли, а поехали. Те же пять минут вышло – пока завелись, пока развернулись, пока подъехали, пока опять развернулись.
Но грязи меньше на ногах.
Контора походила на все колхозные конторы, виденные мной ранее. Даже портрет Ленина остался с прежних времен – то ли из дерзости, то ли руки не дошли снять.
Петренко оказался толстым лысым колобком неопределенного возраста – ему могло быть и тридцать пять, и пятьдесят лет; последнее, впрочем, вернее.
На столе высилась четверть мутноватого самогона, рядом лежали малосольные огурцы, сало, хлеб и лук.
Мы выпили по стаканчику – граненому, пятидесятиграммовому, их, поди, лет пятнадцать, как не штампуют. Но вот сохранились. Оно, конечно, пить в рабочее время нехорошо, но попробуйте сами среди ночи – а хоть и дня – поработать с убитой женщиной, тогда и поймете, что есть пьянство, а что – производственная необходимость.
– Что-нибудь нашли? – спросил Петренко.
Ракитин только крякнул.
– А что мы могли найти? – прожевав бутерброд, вопросом на вопрос ответил Виталик. Формально именно он, а правильнее – Виталий Владимирович Резников, как следователь прокуратуры, был здесь главным. Ракитин – оперативник и формально только выполняет поручения следователя. Но если бы люди работали формально, любое дело встало бы в одночасье. Он, Виталик, свой выход не пропустит.
– Мало ли…
– А все-таки?
– Что в кино находят – всякие пуговички, стеклышки, гильзочки, – Петренко, видно, любил ласкательные слова, у него и бутерброды были бутербродиками, и огурцы огурчиками, и вообще он пригласил за стол «кушинькать». – Лейтенанта Коломбо смотрите?
– Непременно. Когда в кране электричество есть, – ответил Ракитин. – Общедоступные курсы повышения квалификации. Но мы, как и Коломбо, храним все пуговички до решающего момента.
– Еще? – Петренко взялся за четверть.
– Нет, довольно, – стаканчики были небольшими, зато самогон крепким, градусов под шестьдесят, и вышло самый раз: голова ясная, а душу чуть отпустило. – Чаю обыкновенного, настоящего, нельзя?
– Как же, как же, – Петренко выкатил из комнаты, чтобы через минуту вернуться с горячим чайником. – С пылу, с жару, с керогазу, – он разлил воду по кружкам и достал откуда-то пакетики «Пиквика».
Чай получился душистым – смородина с керосином напополам. Или мне показалось?
Пока мы пили чай – мелкими глоточками, чтобы не ожечься, окончательно рассвело. Время работать.
При свете, настоящем дневном свете, вновь осмотрели труп. Тут же, за столиком, Виталик начал писать протокол осмотра места происшествия.
Мой черед придет позднее: «на месте происшествия мнения и объяснения врача не являются заключением, а носят лишь консультативный характер и даются следователю только устно» – заучил я крепко.
Я осмотрелся повнимательнее. Хорошая комната. Хороший дом. Убитая оказалась сестрой директора хозяйства. Она и сама по себе – главный зоотехник.
Крепко живет главный зоотехник. Вот удивительно – хозяйство при смерти, в долгу по самое темечко, а начальство особняки ставит, на Кипр ездит. Есть, оказывается, скрытый резерв у деревни!
Дополнительно отметил я одно: мало крови. Ковер пропитался чуть, на первый этаж не просочилось. Либо убили ее не здесь, либо…
Лампочка мигнула, потом засветила ровно. Значит, проснулись и в чубайснике. Ночью, перед сном, отключат район, а утром включат, радуйтесь, селяне.
Я спустился, подождал, пока опечатают дом.
Двумя машинами мы вернулись в город – так громко называли Теплое деревенские.
Глава 2.
Замечательные прозекторские видел я по телевизору. Агент Скалли или иной киногерой со скальпелем в руке диктует то, что видит и чувствует, видео снимает, рядом камеры-ячейки, где трупы могут храниться вечно, кондиционеры, секционные столы из нержавеющей стали с автоматической системой дезинфекции и стерилизации, электрические пилы и прочая техника… Условно сносную прозекторскую видел я в Санкт-Петербурге, на курсах.
А здесь, у нас, в Теплом… Прозекторская настолько же отличается от киношно-американской, насколько дощатая, годами нечищеная уборная (в смысле – сортир) отличается от буржуазного гигиенического заведения. Никаких морозильных установок бюджет не позволяет. А и позволял бы – десятичасовые отключения электроэнергии, особенно летом, сделают свое дело. И какое дело! О чем говорить, не позволяет бюджет, и баста. Он, бюджет, даже лампочку не позволяет сменить, за свои кровные покупаю и меняю, а они, негодные, перегорают из-за скачков напряжения с быстротой необыкновенной.
Но нам повезло: морг, он же кадаверная, в больнице не просто старый, а очень старый. Построен в конце девятнадцатого века, и построен с умом и на совесть.