Сандра Мэй
Дети любви
Пролог
Заглушив мотор, Дик Манкузо перекинул ногу через седло «Харлея», стащил с головы шлем и небрежно повесил его на руль. Не обращая внимания на взлохмаченные волосы и завернувшийся ворот рубашки, Дик лихо повернулся на каблуках и целеустремленно направился к стеклянным дверям высоченного современного здания, вонзавшегося, казалось, прямо в небо.
Он пересек пустынный вестибюль, помахал рукой охраннику, все так же стремительно вошел в лифт и вознесся на тридцать первый этаж.
Как всегда, времени на раздумья у него было немного. Оно и к лучшему.
Секретарша взвилась из-за стола, рассыпав папку с бумагами и опрокинув стакан с карандашами. Попыталась собрать рассыпанное, отчаянно краснея и лепеча при этом:
– Простите. Мистер Пирелли… Я скажу, что вы здесь…
– Не стоит. Пусть это будет сюрпризом. Слушайте, вы сегодня просто неприлично хороши! Напомните, чтобы я соблазнил вас после работы.
С этими словами Дик ловко собрал все рассыпанное и протянул секретарше. Затем повернулся к стене, нажал неприметную панель и шагнул в распахнувшиеся двери. Секретарша осталась позади – с открытым ртом и тоскливым ужасом в глазах. Она работала здесь недавно, и Дик ее понимал. Тоскливый ужас в глазах рано или поздно появлялся у всех, кто работал с Чико Бешеным. Чико Пирелли. А открытый рот… убийственная сила обаяния Дика Манкузо творила с девицами и не такие штуки.
Чико Пирелли сидел за своим необъятным столом, рассеянно играя узким антикварным стилетом, и на смуглом хищном лице не отражалось ничего, кроме мрачной тоски. Или тоскливой мрачности. Дик затруднялся с ответом, чего в этом выражении лица было больше.
При виде Дика босс едва кивнул, однако по неуловимо изменившейся осанке, по едва заметно расслабившимся плечам, по черт его знает чему еще Дик понял, что Чико Пирелли рад его видеть.
Многие, очень многие жители этого прекрасного города с удовольствием продали бы свою родную бабушку, чтобы иметь возможность сказать то же самое.
Дик подошел совсем близко к столу, и Чико подтолкнул к нему утреннюю газету. Повинуясь безмолвному указанию, Дик развернул ее – и на несколько секунд потерял дар речи.
С первой страницы на него смотрело насмешливое, смуглое лицо его босса и старинного приятеля Чико Пирелли, а громадный заголовок сообщал: «Скандальные откровения звезды стриптиза! Гангстер выплачивает жалованье половине независимых печатных изданий! Мафия бессмертна?»
Дик неторопливо свернул газету, положил ее обратно на стол и поднял безмятежные очи на Чико.
По спине отчетливо побежали мурашки.
Чико процедил сквозь зубы АБСОЛЮТНО спокойным голосом:
– Поедешь и разберешься. В завтрашнем номере – опровержение. Припудришь ей синяки и дашь фото на весь разворот. Белый верх, черный низ, никакого стриптиза. Невеста. Потрясена клеветой и мошенничеством. Потом дашь ей денег и выгонишь из города.
Если бы Дик сидел, то наверняка заерзал бы. Стоя такого не проделаешь, и потому он кашлянул, заодно пытаясь вернуть на место непослушный голос.
– Чико… а синяки? Ты с ней…
– Не я. Ты.
– В каком смысле?! Я же никогда ее не…
– Вот сегодня и увидитесь.
– А-ха… И после этого у нее появятся синяки?
– Наверняка.
– И горячее желание дать опровержение?
– Само собой.
– А-ха…
– Дик, когда ты произносишь это свое «а-ха», то…
– Чико, видишь ли, я не бью женщин.
– Это не женщина. Это змея.
– Я и змей не бью, Чико. Мое оружие – убийственный юмор и крепкое словцо. Я репортер, Чико, я не…
– Продолжай, мой дорогой, продолжай.
– Короче, я твою цыпочку бить не буду.
– Ну не бей.
– Чико!
– Дик?
– Что происходит? Откуда ты ее выкопал? Кто она вообще такая?
Чико встал из-за стола, обошел его и оказался прямо перед Диком. Рост у них был примерно одинаковый, однако Чико выглядел гораздо мощнее, шире в плечах, массивнее и потому опаснее. Кроме того, Чико был босс – и потому Дик невольно отступил назад.
Голос босса слегка подрагивал, да скулы обметало темным лихорадочным румянцем, однако говорил он вполне связно.
– Ее зовут Мэгги Стар. По крайней мере, она так назвалась. Она танцует у шеста в клубе «Казус Конус». Ей двадцать пять, она натуральная блондинка с карими глазами, и на прошлой неделе я сделал ей предложение.
– А-ха…
– Заткнись. Так вот, на прошлой неделе она сказала «да», а вчера дала интервью, в котором разделала меня под орех.
– Откуда такая высокая нравственность в звезде стриптиза? Компенсация за порочность профессии?
– Дик, поаккуратнее.
– В каком смысле?
Глаза Чико Пирелли мрачно полыхнули черным пламенем.
– В каком смысле, говоришь? Да в том смысле, что я люблю ее, Дик. Люблю больше жизни…
О’кей, девочка, все кончено.
Да знаю я, знаю. Только вот…
Она вдруг поняла, что ничего не чувствует. Ни-че-го. Процесс мщения был куда слаще, чем свершившаяся месть.
Ты помнишь, сколько я угробила нервов и кофе на принятие этого решения?
Ну конечно, потому как я же рядом с тобой и была с самого начала. Что ж, ты, то есть я, забила свой гол, можешь, то есть могу отправляться на пьедестал.
Она добилась, чего хотела. Она исполнила свой долг. И кому от этого стало легче?!
А вот из города придется сваливать. И работу бросать. И квартиру. В тот самый момент, когда она наконец-то начала жить по-человечески… Ну… почти по-человечески.
У меня есть все, что мне нужно. Да!
Да?
Да! У меня действительно есть все, что мне нужно. Все, что нужно, чтобы нормально жить, однако не для того, чтобы быть счастливой.
А что нужно для того, чтобы быть счастливой? И где это искать?
Я была счастлива целых два месяца. Я летала на крыльях… Нет! Я летала без всяких крыльев, я просто открывала дверь – и взлетала над этим городом, над землей, и не было больше ни голодных лет, ни унизительных вакансий на бирже, ни похотливых глаз в потной полутьме душных зальчиков моих первых стрип-клубов…
Я любила его больше жизни. А он оказался банальным бандитом. Пошлая история.
1
Морин Рейли мрачно уставилась на свое отражение в зеркале. Просто удивительно, до какой степени неинтересное зрелище. Прилизанные волосики, тусклые глазки, бледная кожа. Не то двадцать пять лет, не то шестьдесят пять… С одинаковым успехом, вернее, с полным его отсутствием Морин Элинор Рейли будет смотреться и в роли преподавателя словесности, и в монашеской рясе, и в саване…
Ей было двадцать пять лет, Морин Рейли, из них последние пятнадцать она провела одновременно в двух параллельных мирах. Один – нудный и привычный, повседневный, так и не ставший родным мир пригорода большого промышленного мегаполиса. Мир ровных улиц, одинаковых палисадников и домиков-близнецов. Эти домики снились ей в кошмарах – уходящие до самого горизонта шеренги белых кубиков. Три ступеньки – крылечко, два окошка и еще два окошка, на самом верху одно окошко – там всегда бывает детская. Простенько, чистенько, скучненько.
Зато дешево. И никто, никто не мешает Морин Рейли, вернувшейся с работы, запереть двери, плотно занавесить окна, сварить себе кастрюльку шоколада, завернуться в старый и уютный халат, забраться с ногами на диван и…
…уже через мгновение оказаться в совсем другом мире.
Там, где небеса – лазурь и жемчуг, где в реках водятся русалки и ундины, где дамы неприступны и прекрасны, а кавалеры никогда не отступают перед трудностями и при первом же удобном случае норовят схватиться за шпагу и спасти деву, которая в беде…
Одним словом, последние пятнадцать лет Морин хорошо себя чувствовала, лишь открывая любимые книги. Почти вся английская и европейская классика была перечитана вдоль и поперек, но это не мешало Морин снова и снова спасаться от серого и нудного мира реальности в искрящихся мирах классической литературы.
Вполне естественно, что при таких пристрастиях она стала – не могла не стать – преподавателем словесности. И как ни странно, неплохим. Вероятнее всего, потому, что так и не успела испугаться своих учеников. Едва войдя в класс, Морин начинала рассказывать о своем любимом предмете, и все окружающие ее люди словно подергивались туманной дымкой, теряли голос, уходили в тень…