Первую неделю я ничего не ел, знал, чего мне это будет стоить. Славка поил меня ненавистным молоком. Но в туалет сходить пришлось. Такой резкой боли я ещё никогда не испытывал. Даже моча была с кровью. Через две недели я стал таким худым и дохлым, что еле держался на ногах — кожа да кости. С тех пор у меня периодически болел живот. Наверно, мне что-то отбили. Я так и не смог начать питаться нормально, а мясо перестал есть совсем, от него случались спазмы и жутко болел живот. Даже поправившись, я выглядел более худым, чем остальные ребята. Из-за того, что мало ел, меня всё время мучил голод, он присутствовал как постоянное фоновое состояние, от него мутило и кружилась голова, но я всё равно намеревался сбежать — и сбежал.
Я пошёл в милицию, наивно полагая, что там меня защитят, если всё узнают.
— Ты откуда такой? — спросил толстый добродушно улыбающийся дядька на проходной.
— Из шестой школы.
На этом спасение закончилось. Он позвонил, что-то тихо сказал, а потом, всё так же улыбаясь, предложил посидеть рядом с ним и подождать. Участок был в паре кварталов от интерната, поэтому не прошло и десяти минут, как за мной пришли.
— Что же вы детей своих теряете, совсем за ними не следите?
В ответ ему промолчали.
Я стоял перед Антониной в кабинете.
— Сходите за прыгалками… Раздеть… На живот… Бить по ногам, чтобы знал, как бегать.
Но били не только по ногам. У меня до сих пор на спине видны шрамы. Особенно когда загорю. Затем, холодно и равнодушно глядя мне в глаза, она произнесла: «Ещё раз убежишь — ноги переломаю». И это была не просто угроза, она сообщала, что меня ждёт.
Так началась зима, самая бесконечная зима в моей жизни. Мы по-прежнему обслуживали сексотов Антонины. С каждым разом делать это становилось всё невыносимее. От вида их членов меня стало выворачивать наизнанку. Стоило вспомнить сперму, её специфический запах и вкус, как тошнота подкатывала к горлу, и я не мог ни есть, ни пить. Я вздрагивал от любых прикосновений. Даже Славка стал невыносим. Хоть я и чувствовал к нему что-то похожее на дружбу. Мы оба были несчастны, оба страдали. Но только насилие и одинаковая участь объединяли нас. Всё остальное ушло на задний план. Мы были рабами, и я знал, что мне не остаётся ничего, кроме как вырваться или умереть. Я ждал случая, я планировал сотни и тысячи вариантов побега. И все они были без цели. Мне не к кому было убегать, но для меня всё сводилось уже к самой возможности вырваться из того тошнотворного кошмара, в котором я оказался.
Одиночество, люди чужие,
Им отрада страданье моё.
Одиночество, я на пределе.
Безысходность… Нажмите курок.
Я проснусь в беспроглядную тьму.
Как звенят ледяные решётки.
И кровати белёсая кромка…
Беспросветность… я знаю в лицо.
В конце зимы я предпринял очередную попытку, глупую и бессмысленную. Я понимал, что если не попытаюсь, то не смогу выносить всё это дальше. Убью себя. Сбегу навсегда.
В тот день на уроке физкультуры мы ехали на лыжах вдоль реки. Сначала я сделал вид, что у меня слетело крепление и я его поправляю. Подождал, пока все проедут, отстал и в отчаянном рывке, прячась за росшими вдоль берега голыми кустами и камышами, махнул по льду через реку. Меня догнал физрук, по следам. Врезал по спине палкой. Я упал. Он возвышался надо мной. Мне показалось, что сейчас он меня убьёт. И от мысли, что на этом всё кончится, неведомая ранее волна облегчения прокатилась по телу, и я разрыдался. Он поднял меня за шкирку, встряхнул.
— И не думай об этом.
Я не мог понять, как он догадался, я был раздавлен. И словно отвечая на мой вопрос, он сказал:
— Я видел такой взгляд, взгляд труса.
Мы вернулись, и меня сразу привели к Антонине.
— На колени.
Я встал перед ней на колени. Она ударила носком сапога прямо в солнечное сплетение. Меня чуть не вырвало. Я скорчился на полу.
— Сделайте так, чтобы он больше не смог бегать.
Ногами мне выбили коленные суставы.
Колени опухли и болели. Около месяца я не мог ходить, даже в туалет. Меня на руках относил Славка. Мысли приносить горшок в спальню у нас даже не возникло. Это было равносильно самоубийству. Он держал меня, пока я снимал трусы. Над нами смеялись, по-всякому обзывали, но нам было на всех наплевать. Мы забыли, что такое гордость и унижение. Мы навсегда лишились стыда и стеснительности. Существовали тела, в которых мы жили. Тела, с которыми в любой момент могли сделать всё, что угодно. Мы приняли всё: и грязь, и насилие. Прежних нас не осталось. Мы превратились в создания, которые пытались хоть как-то остаться в живых. Славка осторожно сажал меня на горшок, а затем держал на руках, пока я кусками газеты подтирал задницу. Относил назад. Потом шёл выносить и мыть горшок. Так же он носил меня в душ. Мы срастались и, уже не таясь, спали вместе. Никто с нами не общался и не садился за одним столом в столовой.
Утром Славка уходил на уроки, а я лежал целыми днями и смотрел в квадратики сетки над головой. К горлу постоянно подкатывали слёзы. Нервы ни на что не годились. Тогда я начинал шевелить пальцами ног. Пытался подтянуть, согнуть колени, но если сгибал ногу слишком сильно, то сустав выскакивал куда-то вбок, больно и противно. Так же неприятно было вставлять его на место. Мыслей не было. Кроме одной: «Бежать!» Через два месяца я стал потихоньку ковылять сам. Усиленно занялся физкультурой. Всё время делал упражнения, развивая мышцы и выносливость. Славка подсаживал меня на турник, и я подтягивался. К лету я с лёгкостью подтягивался на скорости больше десяти раз, и это на одной задержке дыхания. Потом кружилась голова, но несильно. Однажды это заметил физрук, и когда Славка спустил меня на землю, потому что спрыгивать было ещё больно, он подошёл и сказал: «Молодец, Сашка». Я сразу напрягся и опустил голову.
— К чему-то готовишься?
— Нет, я просто. Ноги болят, так хоть с руками позаниматься.
— Да, с твоими ногами далеко не убежишь. Зато с такими руками можно ой как далеко уплыть, особенно по течению. — У меня внутри всё оборвалось и заледенело. Наверно, я побледнел. — Не ссы, герой. — Он сжал и легонько потряс меня за плечо. — Я никому не скажу. Мне интересно, как далеко ты зайдёшь на этот раз. Но учти, он будет последним. Ты исчерпал свой запас, больше она тебя не простит.
У окна стекло пыльное.
У меня душа — вынь её.
Ну зачем она, горькая,
Всё поёт, кричит: «Вольная!»?
А в окне с зимы ватный снег.
За окно! Домой! Быстрый бег.
Только дома нет давно у нас,
И решётки в окнах, словно божий глас.
День побега наступил. Нас повели на речку купаться. Для детей сделали лягушатник. За нами следили, но сетка ограждения начиналась не у самого берега, а где-то на метровой глубине. Мы играли в догонялки, ныряли, поднимали тучи песка. Я специально, чтобы вода стала мутной. Потом я нырнул и под водой миновал первый столб ограждения. Вынырнул уже в кустах плакучей ивы, что росла прямо в воде ниже по течению. Посмотрел на берег. Моё отсутствие пока осталось незамеченным. А до того, как всех выгонят греться на берег, оставалось примерно минут двадцать. Я снова нырнул. И вынырнул почти у плотины, с которой ныряли и купались обычные мальчишки. В одном проёме доски были убраны, и вода сильным потоком текла дальше. Я поплыл, подхваченный течением, вслед за группой смеющихся ребят, миновал цепи. У конца плотины снова нырнул и в быстром потоке оказался много ниже по течению. Плотина осталась позади. Я уплыл очень далеко, когда услышал шум моторки. Подплыл к берегу и затаился в камышах. Меня бил озноб, зубы стучали. Из-за поворота реки появилась лодка. На ней, помимо рулевого, сидели Генка и физрук.